Джон Апдайк - Переворот

И ушел, забрав с собой Второй храм и Третий храм, веселые совместные поездки, Братство. Словно волна горячего воздуха ударила в лицо Феликса от его проклятия, — впервые он это почувствовал в детстве, узнав, что у него не было отца. И этой горячей волной был Аллах. Аллах — это суть вещей, невозможность их изменить. Друзья наши все для нас умирают, некоторые еще прежде, чем мы родились.

Давайте на минуту отступим на тонкую почву психоисторической гипотезы. У нашего молодого героя (не такого уж молодого в глазах его шумных советников: к 1958 году он подходил к двадцати шести годам) была жажда абсорбции, которая побуждала принимать то, что должно было бы его отталкивать: он увез из Соединенных Штатов не только испуганную Кэнди Каннинхэм в голубом льняном костюме, но и Народ ислама, воспринятый им как некий вариант бежевого идеализма, состоящего из смешения суровости, ксенофобии, порядочности и изоляционизма. Подобно тому как иммигранты, поселившиеся в Новом Свете, сохраняют в местах своих этнических поселений народные танцы и кухонные рецепты, которые уже давно отошли в прошлое на родине, Эллелу придерживался иссохшего стилизованного варианта веры, от которой отошел в середине шестидесятых Оскар Икс, когда скандалы, связанные с сексуальным блудом Посланца (от него забеременели не одна, а две секретарши!), привели к кровавому исходу — на 166-й улице Западной стороны Нью-Йорка был убит его шеф-министр раскольник Малкольм. Так что Народ ислама был просто еще одной преступной шайкой. Разочаровавшийся Оскар поступил стажером в чикагскую полицию и с ненаигранным энтузиазмом помогал топить длинноволосых демонстрантов во время съезда демократов в 1968 году, а в это время его отринутый брат разжигал революцию, которая сбросила Эдуму IV и принесла в Нуар, переименованный в Куш, исламский социализм.

Теперь дорога была уже везде заасфальтированной, на ней валялись порванные бумажные билеты и обертки от фруктового мороженого. Вокруг нас кружили голуби — они трепетали и важно вышагивали, но не отлетали, объевшись раздавленным жареным картофелем и просыпавшейся кукурузой. Первыми, кого мы увидели, были китайцы — небольшая группка официальных визитеров в голубовато-серых пижамах со множеством карманов и в очках массового производства с проволочной оправой (и наверняка с одинаковой диоптрией), покоившихся на их толстых щеках в то время, как они, оторвав взгляд от путеводителей, смотрели с улыбкой, прищурясь, на что-то наверху, что было еще не видно нам. Мы вышли на них из-за поворота, и, словно увидев еще одно специально припасенное для них местное чудо — запыленного переодетого президента и его одуревшую от наркотиков, восхитительную компанию, шедшую пешком и ехавшую на верблюдах, китайцы в едином порыве покорно повернулись и, поморгав, перенесли все свое внимание на нас. Судя по всему, они были потрясены, когда усталый верблюд направился прямо на них, презрительно выпятив нижнюю губу, и заставил их расступиться и сгруппироваться по краям дороги. Они принялись обмениваться шутками на своем забавном птичьем языке.

Как эти конфуцианцы попали сюда? Ответ на этот вопрос ждал нас за следующим поворотом дороги, за которым обнаружилась стоянка, очищенная от взорванных пластов, и на ней — шесть или семь больших туристических автобусов, одни — полосатые, как зебры, другие — пятнистые, как жирафы. На их боках значилось название занджского туристического агентства, того самого, которое в других направлениях показывает изумленным чужестранцам сквозь дымчато-голубые стекла окон, погружающих нашу Африку в вечный полумрак, океаны стад на танзанийских лугах, высеченные в скалах соборы Лалибелы, неисчерпаемые соляные копи низины Данакиль и прочие суровые чудеса этого континента, самой впечатляющей чертой которого является отсутствие Человека. Для таких автобусов граница с Занджем была недалеко, и предприниматели явно не встречали тут препятствий. Надо мне создать их.

— Закрою границу, — сообщил я Шебе. — Это же бестактно.

— А по-моему, это к лучшему, — протянула она из своей отключки. — Можно еще лимонаду?

Мы были постоянными покупателями в киоске с прохладительными напитками, в котором хозяйничал изгнанный из племени джерма, продававший шипучее питье всех цветов.

— Вся утлая экология Балака, — сказал я ей, — истощена.

— Там еще много осталось, — заметила она.

— Достаточно одного микроба, чтобы убить гиганта, — пояснил я ей. — Я за это шкуру спущу со старика Комомо.