Джон Апдайк - Переворот

Один из курсов, которые доктор Фредерик Крейвен читал на факультете управления колледжа Маккарти, назывался «США и СССР: два заблудших ребенка просвещения». Другой — «От Платона до Паунда: тоталитаризм как прибежище великих умов». На его семинарах «Деятельность бюрократии во время политических кризисов» присутствовал сардонический душок, когда изучались оригинальные документы, такие, как судебные приговоры за мелкие преступления, штрафы за нарушения уличного движения во время Французской революции и доставка почты во время американской войны между штатами. «Слабая или сильная президентская власть от Филлмора до второго Гаррисона?» — тут была изложена парадоксальная точка зрения: в американской истории-де мало что изменилось бы, если бы вместо этих фигур были избраны их оппоненты, и что среднему человеку лучше жилось бы при Пирсе и Гранте, чем при Линкольне. Он читал также единственный курс, касавшийся Черного континента: «Живучесть идеала фараона в Суданских королевствах с 600 до 1600 годов». Феликс и Кэндейс вместе посещали этот курс — то, что они сидели на лекциях рядом, доставляло боль лектору. Ведь Кэнди была одной из «любимиц» Крейвена. Сообразно пагубной тенденции американских интеллектуалов он с возрастом становился все интереснее, и хотя его по-юношески стройная фигура раздалась, он не утратил юного вида; поджарый благодаря теннису и загорелый благодаря плаванию на яхте весь сентябрь по небесно-голубой загрязненной поверхности озера Тиммебаго, он со временем создал целый вертикальный гарем из выпускниц, от которых он избавлялся по окончании ими колледжа даже без прощального приданого. Кэнди, судя по всему, в какой-то перерыв или период истощения своей изнурительной связи с будущим Эллелу попала в число наложниц Крейвена и возобновила с ним отношения, когда молодой африканец — по понятным для всех, кроме нее, причинам — заколебался или вяло реагировал на ее призыв «определиться», что означало тайный побег, двоеженство и, как ему казалось, арест и тюрьму в Америке. Однажды теплым днем в середине царствования Дуайта Эйзенхауэра Крейвен пригласил черного студента в свой кабинет, уютную пещеру, уставленную по стенке серыми правительственными справочниками и пропахшую своеобразным сладким трубочным дымом, который, теша свое самолюбие, испускал Крейвен. Он предложил Феликсу расположиться на низком диване, служившем ему для обольщения, но молодой человек, державшийся с достоинством, сухо и настороженно, предпочел жесткий стул, все сиденье которого, кроме краев, занимали синие экзаменационные брошюры. Наступил конец семестра.

— Хаким Феликс, — начал профессор, явно полагая, что такая форма обращения соответствует русскому отчеству, — позвольте мне начать с признания, что я слегка разочарован вашей экзаменационной работой. Вы оперировали заранее подобранными фактами, но, если позволите, вы, похоже, меньше чувствуете нутром африканские идеалы, чем некоторые белые ребята нашего курса из зажиточных семей. Мисс Каннинхэм, например, написала эссе о родстве, читая которое я чуть не прослезился.

Студент передвинулся ближе к краю на перегруженном стуле.

— Африка большая. — Ничего лучшего он не мог придумать, чтобы оправдать свой курьезный провал. — А кроме того, французы не поощряли нас иметь свои идеалы, они стремились внедрить собственные.

— Ну, — быстро снизошел Крейвен, со смаком посасывая трубку и выпуская голубой столб сахаринового второго «я», — я далек от того, чтобы объявить африканца неафриканцем. Строго говоря, ничего неверного в вашей работе нет, просто есть у меня ощущение, что чего-то недостает.

— Возможно, в этом и заключается африканский ингредиент.

Крейвен стиснул бледными, чересчур подвижными губами янтарный мундштук трубки. Он не получал удовольствия от чужих нешаблонных умозаключений.

— Я пригласил вас, впрочем, не за тем, чтобы говорить об этом, а за тем, чтобы, право же, пожелать вам всего хорошего. Можете поделиться со мной своими планами, Феликс?

— Я планирую вернуться к себе, сэр. Иммиграционные чиновники США не слишком были рады моему статусу здесь, хотя колледж был либерален ко мне и оказывал поддержку. В Нуаре в результате декларации Ги Молле loi-cadre [54] Закон — кадры ( фр. ). , изданной два года назад, король Эдуму снова посажен на трон, — на трон, который, строго говоря, он никогда прежде не занимал, — и он объявил амнистию политическим преступникам при колониализме. И теперь, когда де Голль предложил территориям либо внутреннюю автономию с французской помощью, либо полную автономию без помощи, похоже, наступает новая эра и я смогу поступить на военную службу и без страха служить новому отечеству.