Джон Апдайк - Переворот

Я был тогда одет как продавец жевательных резинок, маленьких пакетиков «Чиклетс», которые стоили лю за две упаковки и поцелуй вместо денег. Лишь только я коснулся губ Шебы, как понял, что этот рот для меня. А сейчас эти атласные подушки — верхняя еще щедрее набитая, чем нижняя, — потрескались, кожа по краям трещин почернела, будто обожженная, и с внутренней стороны, ближе к деснам, стала голубоватого цвета, указывавшего на начинавшуюся синюху.

— Мой... господин, — произнесла она. — Разведись... со мной.

— Ни за что, — сказал я и умудрился взвалить ее обмякшее тело себе на плечи.

Я вынес ее из пещеры к верблюдам, которые ждали в безупречной позе, присущей их породе и позволяющей сберегать внутренние ресурсы организма. Но когда я положил мою легкую ношу на седло ее красавца верблюда, накрытое вышитой материей, он сдох. Он даже не повалился на бок, а продолжал сидеть, только голову на длинной шее положил на каменистую тропу и слегка вздрогнул, расслабляя мускулы. Ресницы альбиноса опустились, как подъемные ворота.

«Это что, конец? Ни за что», — произнес я про себя. Все сексуально созревшие женщины у нас в Куше, за исключением тех, что находятся на низшей ступени социальной лестницы, носят кинжал, чтобы поразить себя в сердце, если будут обесчещены, прежде чем насильник удовлетворит свое желание. У моей матери — увы! — не было такого оружия, а у Шебы было. Я достал кинжал с лезвием из дамасской стали и рукояткой из полированного халцедона, спрятанный в складках одежды на ее груди, и вспорол живот мертвого верблюда, чтобы мы могли выпить находившуюся там солоноватую зеленую жидкость. С помощью этой жидкости я вернул Шебу к жизни: она вздрогнула и заплакала, а когда силы немного вернулись к ней, принялась меня ругать самыми грязными словами, которые так легко слетают с уст даже наиболее хорошеньких представительниц молодого поколения. Видя, что она вновь обрела жизнеспособность, я погрузил наш багаж на единственного оставшегося у нас верблюда, моего «коня» грязно-серого цвета с ногами горничной и спиной курильщика. Он принял на себя вес Шебы — Такбир! — а я пошел с ним рядом.

Сквозь прорези и проемы, проделанные ветром, открывалось окутанное дымкой море песка так далеко внизу, словно на другой планете. Смотрел я на запад, в направлении долины ущелья Иппи, которая тянется с севера на юг по центру моей большой страны. Ближе в обзор попадал окаменелый лишайник, серебривший относительную влажность некоторых затененных мест, и какие-то карликовые разновидности колючего кустарника украшали низ выступов. Слегка менялась и наскальная живопись: земляные мазки цвета охры и мастика из угля уступили место технике покрытых налетом завихрений основных цветов, распыляемых из банки. Вместо магических фигур исчезнувших анималистов Зеленой Сахары появились свастики, стилизованные половые органы и всякие разнообразные формы — кресты или стрелы, обведенные кружком, или что-то вроде самолетов в кружке. Некоторые иероглифические надписи можно было прочесть: РАКЕТЫ КЛАССА 55, БЫТЬ ГОЛУБЫМ — ЭТО ЗДОРОВО, REVOLUTION AHORA [47] Революция — сейчас ( исп. ). , QUÉBEC LIBRE [48] Свободный Квебек ( фр. ). , ЕРУНДА, ЖИРНЫЙ ГОРОД. Буквы в последних словах тоже были жирные — такой стиль вообще преобладал. Многие надписи были перегружены: вместо СТОП было написано: СТОП ВОЙНЕ. Некоторые надписи были сплошным безумным смешением красок, исключавшим прочтение, даже если бы мы с Шебой испытывали желание этим заняться, а его у нас не было. Дело в том, что от верблюжьей желчи, которую мы выпили, нас тошнило. Лицо Шебы стало серым, как картон, которым прокладывают стопы свежей бумаги. Я тоже на такой высоте, где ощущался недостаток кислорода, под вертикальным взглядом полуденного солнца не мог больше сделать ни шагу по этой свинцово-серой планете. Мы наполовину на карачках, наполовину ползком добрались до грубо обтесанного входа в пещеру, представлявшую собой своего рода будку перед подземной системой, в чьих глубинах — если меня не обманывали обоняние и слух — продавали мерзлые цветы и играли в китайский бильярд.

Верблюд вошел вместе с нами и первым заснул. Затем Шеба погрузилась в небытие — ее головка, это маленькое вместилище преданности, покоилась на моем плече. А во мне шевелился зеленый демон тошноты, не давая уснуть: когда мои глаза привыкли к тьме, я увидел, что наше прибежище, а скорее всего — могила, было некогда приютом любви и осталось мемориалом любви. На противоположной стене надпись оповещала: ТЕКС ЛЮБИТ РИТУ, и на этой же стене, а также на примыкающих к ней многие другие имена привлекли мое внимание скоплениями обреченных на вечные муки; не все они были написаны прямыми буквами алфавита, который империалисты-римляне внедрили в Европе, многие были выведены нашей несравненной арабской вязью, иные — коренастыми буквами святого Кирилла, цветочками греческого алфавита, деловитыми, похожими на ростки бамбука, азиатскими взмахами кисти и броскими прямолинейными знаками тиффинагов, которыми тамачеки пишут по песку. Столько имен, столько любви, столько криков на краю petite mort [49] Малой смерти ( фр. ). , столько спермы, — меня затошнило, и кровь отлила от головы. Но прежде чем в ритме дыхания Шебы я погрузился в сон, который мог быть нашим последним, я заметил на скале над ее головой нестираемую надпись: СЧАСТЛИВЧИК ЛЮБИТ КЭНДИ.