Джон Апдайк - Переворот

Стайки сизых голубей указали нам путь вверх и влево, в пористый район пещер. На этой высоте снова появились краски — сначала в переливчатом оперении птиц, а потом в радужном блеске гладких, словно смазанных маслом, поверхностей нависавших скал. Мы проехали по пастельным пейзажам подобно тому, как прошли с Эсмеральдой по галерее неоновых отблесков, направляясь изменять бледнолицей Кэндейс. Верблюд, на котором ехала Шеба, был любимого ею оттенка азрем — розовато-желтого цвета, переходящего в серовато-коричневый к хвосту и в белый на длинных ресницах, окружавших льдисто-голубой белок. А у меня был буро-коричневый мерин с внушавшим беспокойство усеченным горбом и неприятной привычкой прочищать горло. Подошвы их ног, привыкших к сыпучим пескам, трескались на каменистых тропах, и по мере того, как шли дни, нам приходилось слезать с них и шагать рядом по извилистым тропам вверх, следуя воркованью голубей с коралловыми лапками. Геология была странной. Некоторые вершины были словно вылеплены гигантским капризным ребенком, отчетливо видны были оставленные пальцами вмятины, а края некоторых впадин закруглялись, будто сделанные большим пальцем. Пейзаж, казалось, был создан играючи каким-то идиотом, так как никакой логики не чувствовалось. Рядом с застывшими округлостями — скоплениями исхлестанной дождями лавы двойного погружения, на которых, вопреки законам силы тяжести, высились природные арки и большие камни, балансирующие на более мелких камнях, появлялись расщелины и каменистые осыпи, нелепые по форме, как лом в слесарном цехе. Среди этих трещин и игривого нагромождения камней было множество пещер, а где пещеры, там и рисунки, созданные развлечения ради таинственными пастухами и охотниками Зеленой Сахары. Столетия безмятежного солнечного света не смогли сделать блеклыми их затененные охру и индиго. У диких буйволов между рогов — отметины в виде маленьких кружочков, похожих на съежившийся ореол; охотники изображены со шкурами оранжевого цвета, и головы у них крупные и круглые, как шлемы астронавтов. В глубокой пещере — скачущая богиня с изящными рожками и россыпью зерна между усиками-антеннами, поддерживающими равновесие, вздымалась к сводчатому потолку, а вместе с ней — разбухшие силуэты голых смертных, тоже бегущих, нагруженных и раскиданных, точно листья, сброшенные ветром с дерева. Коричневые, серые, горчичные, перечные, кардамоновые — все цвета нашей африканской кухни использованы со сверхъестественной нервозной точностью примитивистов, все виды скота изображены по мере того, как скотоводство приходит на смену охоте. Именно эти стада, несомненно, способствовали тому, что травяные просторы из зеленых превратились в бурые, потом в пыль, потом в ничто.

Шеба, ставшая тощей, как балерина, в лохмотьях бывшего роскошного костюма, навсегда утратившего цвет, и в замысловатом ожерелье из лазурита, яшмы и кораллов, которое прибыло с берегов, где теплые, как молоко, волны приносят жизнь трепыхающимся морским уточкам, и за время нашего пути постепенно рассыпалось, хотела остаться тут, в прохладной сумеречной пещере, и умереть. На второй день, совершая святотатство, мы выпили данного нам в насмешку вина и соответственно выбросили его из себя. Сухие фрукты застревали у нас в горле, как пепел; ее милый язычок распух, как лягушка в грязи высохшего колодца. Шеба говорила неразборчиво, но я понял, что у нее кружится голова и что там, внутри, у нее точно солнце, источающее боль. Уговорив ее подняться и пройти со мной еще километр, шагая согнувшись и прилагая свои поубавившиеся силы, чтобы тащить ее неспособное к сопротивлению тело, я думал о женщинах, которых уговорил пойти со мной в эту дичь, пообещав им зеленые пастбища любви, превратившиеся в бесплодную пустыню по вине моего мономаниакального честолюбия, моего желания создать страну, — страну, которая явилась бы пьедесталом для меня, для моего патетического «я». Белки глаз Шебы, которые она закатывала в полуобморочном состоянии, стали удивительного золотистого цвета, совсем как в пустой голове, надетой, как шлем, на мумию фараона для его полета в космос, — в золотистые глаза были вставлены зрачки из оникса, которые украли.

— «Ублажи меня, крошка, ублажи, ублажи», — замурлыкал я, чтобы вернуть ее к жизни, чтобы эта мумия снова стала влажной налитой девчонкой, которую я встретил в проулках Истиклаля, когда ее изящно обрисованные челюсти ритмично ходили вверх и вниз, жуя колу и кат, а ухо было прижато к транзистору, настроенному на вероломные станции Браззавиля, передающие поп-рок, одно и то же снова и снова.