Мюриэл Спарк - Умышленная задержка

Но мне, безусловно, по силам справиться с главной задачей — рассказать о том, как сэр Квентин Оливер пытался уничтожить роман «Уоррендер Ловит», в то же время присвоив и используя в своих целях существо сотворенной мною легенды.

Помнится, в раннем детстве меня заставляли писать в тетрадке: «Необходимость — мать Изобретательности». Образец великолепного мастерства каллиграфии уже красовался на верху страницы, и нам надлежало для совершенствования почерка переписать эту сентенцию, заполнив ею нижеидущие строчки, что я исправно делала, не отдавая себе отчета в том, что не только улучшаю свое чистописание, но одновременно подсознательно усваиваю урок общественной морали. Были и другие сентенции — «Не все то Золото, что Блестит», «Честность — Лучшая Политика»; еще вспоминаю «Благоразумие — Главное Достоинство Храбрости» [18] У. Шекспир. Король Генрих IV. Часть I, акт V, сцена 4. . Приходится признать, что сии наставления, над которыми я тогда не думала по своему детскому легкомыслию, но в которых усердно украшала завитушками прописные буквы, оказались, к моему удивлению, совершенно истинными. Им, может быть, недостает великолепия Десяти Заповедей, зато они ближе к существу дела.

И уж поскольку необходимость — мать изобретательности, то неудивительно, что, когда Солли оставил меня с тяжелой сумой бед, забранных на Халлам-стрит, я первым делом обзвонила кое-кого из знакомых, предупредив, что ищу новое место.

Засеяв это поле, я до поры до времени погрузила сумку с биографиями на дно платяного шкафа и занялась планами, как заполучить назад украденную рукопись «Уоррендера Ловита». Меня подмывало позвонить Дотти и открыто обвинить ее в краже. Благоразумие — главное достоинство храбрости; с трудом, но я удержалась от этого шага. Что-то мне подсказывало, что нынешняя Дотти не совсем та, с какой я была в основном на дружеской ноге, хотя время от времени ругалась до остервенения. В ней нечто изменилось — почти наверняка под влиянием сэра Квентина. Я порвала ее биографию, понадеявшись, что она последует моему совету и впредь откажется писать воспоминания для сэра Квентина.

Я предалась размышлениям о грубом произволе, что претерпела со своим романом от Дотти, сэра Квентина, Ревиссона Ланни; попыталась представить себе различные доводы, которые они могли бы привести в свое оправдание: что я сошла с ума, моя книга — бред, она зловредная, клеветническая, нельзя допускать ее публикации. На память мне пришла фраза из «Дневников» Джона Генри Ньюмена: «…тысячеустая молва меня порочит…» Не успела я об этом подумать, как решила прекратить дальнейшие размышления. Пресечь. Отключиться.

Тем временем, как оно часто бывает, стоит лишь мне погрузиться в размышления, план действий понемногу сам собой сложился у меня в голове. Дотти, решила я, едва ли успела настолько поддаться внушениям сэра Квентина, что уничтожила рукопись, но я совсем не собиралась рисковать, напугав ее до такой степени, чтобы она выкроила время заняться этим. Я решила так или иначе выкрасть назад «Уоррендера Ловита». Для чего требовалось заполучить ключи от ее квартиры и обеспечить, чтобы она на несколько часов отлучилась из дому и заведомо не смогла вернуться раньше положенного срока. Больше того, я должна была быть абсолютно уверенной, что Лесли не ворвется в квартиру, пока я ее обшариваю. Меня охватило радостное возбуждение, сродни тому, с каким я пишу книги. Я сознательно зафиксировала эти планы в своей творческой памяти, чтобы превратить их в заключительные главы «Дня поминовения», что и сделала со временем в свойственной мне манере перевоссоздания. Меня часто спрашивают, откуда берутся замыслы моих романов; могу сказать лишь одно — такова моя жизнь, она претворяется в какие-то иные формы художественного вымысла, причем сходство уловить могу только я сама. Обвинение, будто «Уоррендер Ловит» — это клевета на «Общество автобиографов», возмутило меня отчасти еще и потому, что если б я даже придумала своих персонажей не до, а после того, как поступила на службу к сэру Квентину, если бы мне даже и захотелось запечатлеть этих жалких людишек в художественной форме, то их все равно нельзя было б узнать, они бы и сами себя не признали, и даже в этом случае о клевете не могло бы идти речи. Такой уж я человек — художник, а не репортер.

Но вернемся к моему плану. Мне требовался сообщник, а может, и двое. Причем нужны были такие сообщники, которые либо целиком и полностью считают мои действия правомерными и законными, либо не до конца представляют себе мой план.