Редьярд Киплинг - Свет погас

Торпенхау принес деньги, пересчитал по отдельности пятерки и десятки, сложил их аккуратными пачками и спрятал в ящик письменного стола.

- Теперь, надо полагать, я досыта наслушаюсь всяких бредней про эту девчонку, прежде чем уеду. Боже, дай мне набраться кротости и вытерпеть все причуды влюбленного! - сказал он себе втихомолку.

Но Дик больше и словом не обмолвился ни о Мейзи, ни о будущей свадьбе. Он только все время торчал в дверях, когда Торпенхау укладывал вещи, и донимал его бесконечными вопросами по поводу предстоящей кампании, так что Торпенхау в конце концов начал сердиться.

- Дикки, ты просто скотина, ну можно ли так скрытничать и вариться в собственном соку? - сказал он вечером накануне отъезда.

- Да... да, пожалуй, ты прав. Но, как по-твоему, сколько будет длиться война?

- Дни, недели или месяцы. Кто знает. Может, даже годы.

- Я тоже хотел бы поехать.

- Боже правый! Тебя решительно невозможно понять! Неужто ты позабыл, что скоро женишься - и, между прочим, благодаря мне?

- Нет, конечно, не позабыл. Я женюсь... такая моя судьба. Я женюсь. И признателен тебе от души. Разве я уже не говорил этого?

- Но вид у тебя такой, будто тебя ждет не женитьба, а виселица, сказал Торпенхау.

На другой день Торпенхау простился с Диком и оставил его в одиночестве, которого он так жаждал.

Глава XIV

Все ж пред концом, хоть уж был копьеносцами нашими взят он,

Все ж пред концом, хоть уж саблей бессильный отбиться один,

Все ж пред концом, уж во власти враждебных солдат, он

Им, правоверный, приказывал, словно рабам властелин;

Все ж пред концом, нечестивыми раненный, смят, он

Ярость насилья, неволи жестокость познал,

Все ж пред концом, уже тьмой беспросветной объят, он

Громко к Аллаху воззвал и с несломленной верою пал.

"Кызылбаши"

- Прошу прощенья, мистер Хелдар, но... дозвольте полюбопытствовать, не ожидается ли каких перемен? - спросил мистер Битон.

- Нет!

Дик только что проснулся в том безысходном отчаянье, с каким встречал каждое новое утро, и отнюдь не был расположен к любезности.

- Само собой, сэр, это впрямь меня не касается, и вообще я завсегда говорю: "Занимайся своим делом, и пускай никто не суется в чужие дела", - но мистер Торпенхау перед отъездом дал мне понять, что вы, ежели можно так выразиться, надумали перебраться в собственный дом - да еще какой дом, с двумя квартирами внизу и наверху, и там вас будут лучше обхаживать, чем здесь, хоть я и стараюсь одинаково угождать всем жильцам. Верно я говорю?

- Эх! Я мог бы перебраться разве только в сумасшедший дом. Но все же не трудитесь отправлять меня туда раньше времени. Пожалуйста, подайте завтрак и уходите.

- Смею надеяться, сэр, я не сказал ничего дурного, но право слово, смею надеяться, я делаю все, что только в человеческих силах, для всякого, кто здесь квартирует - и особливо для тех, кому выпала в жизни тяжкая доля, вот, к примеру, как вам, мистер Хелдар. Вы ведь любите копченую сельдь с молоками? Сельдь с молоками совсем не то, что с икрой, такую достать куда трудней, но я завсегда говорю: "Не беда, ежели надобно малость потрудиться, только бы сделать жильцам удовольствие".

Мистер Битон ушел, и Дик остался в одиночестве. Торпенхау давно уехал; кутежи в его комнатах прекратились, и теперь Дик кое-как влачил свою жизнь, которую он слабодушно считал не лучше смерти.

Тяжко жить одному, в вечной темноте, не различая дней и ночей; засыпать от утомления среди дня и внезапно вскрикивать на холодном рассвете. Поначалу Дик, едва пробудившись, начинал ощупью бродить по коридорам, пока не заслышит чей-нибудь храп. Это означало, что день еще не наступил, и он понуро плелся восвояси. Со временем он приучил себя смирно лежать до тех пор, пока в доме не поднимется шумное оживление и пока наконец мистер Битон не скажет ему, что пора вставать. Одевшись - а теперь, когда Торпенхау уехал, одевание стало делом долгим и хлопотным, потому что воротнички, галстуки и прочие предметы туалета, как назло, прятались в самых дальних углах комнаты, и Дик вынужден был отыскивать их, ползая по полу и стукаясь головой о стулья и сундуки. Одевшись, он решительно не знал, чем себя занять, и сидел, предаваясь печальным размышлениям, которые прерывались за день только три раза, когда ему приносили поесть. Целая вечность отделяла завтрак от обеда, а обед от ужина, и хоть сотни лет моли бога помутить твой разум, все равно бог останется глух к этим молитвам. Напротив, разум обострился, мысли мчались в бурном круговороте, вертелись впустую, как скрипучие мельничные жернова, когда нет помола; и все же мозг не уставал, не давал покоя. Он рождал мысли, воскрешал образы и картины прошлого. Он пробуждал воспоминания о Мейзи, о былых успехах, об отважных скитаниях на суше и на море, об упоении работой и радости, когда эта работа по-настоящему удавалась, а воображение рисовало все, что ждало бы его впереди, если б только глаза по-прежнему служили ему верой и правдой. Когда же от усталости мысли наконец прерывались, душу Дика беспрерывно захлестывали волны исступленного, нелепого страха, - он все время боялся умереть с голоду, испытывал ужас при мысли, что невидимый потолок вот-вот обрушится ему на голову, опасался, что в доме вспыхнет пожар и он погибнет в пламени, как последняя вошь, и еще его терзали иные кошмары, вовсе не связанные со страхом смерти. Тогда Дик, понурив голову, стискивал подлокотники кресла и, весь в поту, боролся с собой до тех пор, пока звяканье тарелок не возвещало, что ему принесли поесть.