Редьярд Киплинг - Свет погас

Он надеялся, что уж тут-то последний предел его страданий, но в один из воскресных дней рыжеволосая изъявила желание сделать этюд его головы, вежливенько попросила посидеть смирно и - это было сказано не без ехидства тем временем смотреть на Мейзи. Он не нашел в себе мужества отказаться и просидел сиднем битые полчаса, вспоминая всех тех людей, которых некогда сам выставил на посмешище во имя своего ремесла. Особенно живо ему припомнился Бина - тот, который в свое время сам был художником и так горестно сетовал на свое падение.

Однотонный этюд был груб и примитивен, но передавал безмолвное ожидание, неутоленную тоску и, главное, рабскую покорность мужчины, который сам к себе относится с горькой насмешкой.

- Продайте его мне, - предложил Дик без долгих раздумий. - Можете сами назначить любую цену.

- Я запросила бы непременно много, но, смею надеяться, вы будете ничуть не менее признательны, если я...

Еще непросохший листок выпорхнул из рук девушки и упал на золу в холодном камине. Когда она извлекла его оттуда, он был безнадежно замаран.

- Ах, он совсем испорчен! - воскликнула Мейзи. - А я даже взглянуть не успела. Похоже получилось?

- Спасибо, - вполголоса обронил Дик, обращаясь к рыжей девице, и поспешно удалился.

- Как он меня ненавидит! - сказала рыжая. - И как он любит тебя, Мейзи!

- Вот еще глупости! Конечно же, я знаю, что Дик ко мне очень привязан, но ведь он занят своей работой, а я своей.

- Да, он к тебе привязан, и, думается мне, готов признать, что у импрессионизма все же есть известные достоинства. Но, Мейзи, разве ты сама не видишь?

- Не вижу? Чего ж я не вижу?

- Да ровно ничего. Поверь, если б я могла приковать взгляд какого-нибудь мужчины так, как ты приковала его нежный взгляд, я... я просто не знаю, чего бы я только не сделала. Но меня он ненавидит. Ох, как ненавидит!

Она была не совсем права. Ненависть Дика смягчилась от благодарности, а через несколько минут он и думать забыл о рыжей девице. В душе осталось лишь чувство стыда, которое терзало его, когда он шел через окутанный туманом Парк.

- В который-нибудь из таких дней быть беде, - сказал он, закипая яростью. - Но Мейзи не виновата: напротив, она по-своему права, совершенно права, и я не могу ее ни в чем упрекнуть. Эта история тянется без малого три месяца. Всего-навсего три месяца!.. А ведь мне пришлось десять лет биться как рыба об лед, чтоб только понять, хотя бы приблизительно понять, как надо работать. Да, это истинная правда; но тогда мне не подпускали шпильки, не скребли меня скребками и не шпыняли каждое воскресенье. Ох, милая моя малютка, уж если я когда-нибудь настою на своем, кому-то из нас придется несладко. Но нет, она не такая. Перед ней я всегда останусь круглым дураком, вот как сейчас. В день своей свадьбы я отравлю эту рыжую тварь - она омерзительна, - а покамест пойду к Торпу да отведу душу.

За последнее время Торпенхау уже не раз пытался читать Дику нотации, внушая ему, что легкомыслие грешно, и Дик выслушивал все это без единого слова. В первые недели после того, как началось его искушение по воскресным дням, он с головой ушел в работу, прилагая неимоверные старания к тому, чтоб Мейзи по крайней мере могла всерьез оценить его художественное мастерство. Но ведь он сам поучал Мейзи не интересоваться ничьими картинами, кроме ее собственных, и она безоговорочно усвоила эти поучения. Она следовала его советам, но нисколько не интересовалась его картинами.

- От твоих полотен исходит запах табака и крови, - сказала она однажды. - Неужели ты не способен рисовать никого, кроме солдатни?

"Я могу написать твой портрет, да такой, что все ахнут", - подумал Дик - это было еще до того, как рыжая девица безжалостно отсекла ему голову, но вслух сказал только:

- Ты уж меня не обессудь.

И потом целый вечер он выматывал душу из Торпенхау, кощунственно понося распроклятое Искусство. Вскоре, сам того не замечая и не желая, он утратил всякий интерес к собственной работе. Ради Мейзи, ощущая в то же время потребность сохранить свое достоинство, которое он, как ему казалось, терял с каждым воскресеньем все более, он не позволял себе сознательно унизиться до низкопробной пачкотни, но, коль скоро Мейзи пренебрегала даже самыми лучшими его картинами, он вообще забросил работу и лишь убивал время, считая дни от воскресенья до воскресенья. Недели тянулись в полнейшем безделье, и Торпенхау сперва таил свое возмущение в глубине души, а потом, в один из воскресных вечеров, когда Дик вернулся, совершенно изнемогший от того, что долго и мучительно сдерживал свои чувства к Мейзи, напустился на него, осыпая упреками. Были сказаны ругательные словеса, после чего Торп удалился держать совет с Нильгау, который случайно зашел к нему потолковать о политике европейских держав.