Григорий Марговский - Садовник судеб

— Только восемь нормальных строк из всего вороха писанины! — с раздражением констатировал мой златопогонный меценат, проведя ладонью по своей вспотевшей полковничьей лысине.

Нуждаясь в покровительстве, я прикинулся паинькой, несмышленышем.

— Ну, ладно, — смягчился Сервачинский, — для начала откомандируем тебя в окружное лито. Наберешься опыта — засядешь за гимн бригады. А отправки в батальон не бойся: в обиду не дадим!

Экое искушение — вырваться из ненавистного узилища! Увольнительных почти не давали: к тебе, мол, и без того шастают что ни день. Я робко семенил в асфальтового цвета шинели: словно маскируясь от родного города. Вон там — с аркой — дом красноносого репетитора. От него несло щами, когда мы погружались в дифференциалы. Итоговый урок состоялся в сосновом предместье. Повторяя пройденное, мы размеренно вминали в тягучесть песчаного свитка клинопись палой хвои.

— Что, запамятовал формулу?

Я путано пробубнил.

— То-то! — остановился, как вкопанный, Иван Матвеевич. — Обрати внимание: нет чтоб отойти в кустики — кладут прямо на тропке!..

Он был папин коллега по суворовскому училищу. Летний коттедж рассеянного математика синел неподалеку от спортивного лагеря, где мы с отцом занимали отдельный домик. Директорский выкормыш — я свысока озирал поджарых атлетов, плотвой отдувавшихся на беговой дорожке. В отличие от них, мне вечерами не возбранялась танцплощадка пансионата.

Корабликом держа в руках раскрытый аттестат, я беззаботно высвистывал команду «пятерок» в матросских бескозырках. Но и проклятая графа тоже была пятой: соваться на местный филфак боязно, а Москва — та за семью печатями…

Мама, строительный технолог, вяло присоветовала свою специальность. Гори оно гаром — какая, к лешему, разница: главное, там есть военная кафедра! Я без лишней мороки поступил в Политех — и под угловатое танго затеял сразу два параллельных романа. На опушке с Эллой откупорил шампанское первого поцелуя. Какого-то рожна она представилась Наташей. Увертки я не спустил: подкинул ей в окно подбитого галчонка с биркой на лапке: «Птенца звать Эллой. Ест все подряд, кроме ржавых гвоздей и прошлогоднего снега…» Напуганная врушка примчалась извиняться.

Для наших ласк мы облюбовали занозистую лавчонку на косогоре. Дачники, собиравшие землянику, принимали нас за брата и сестру… Совесть мою затмил распаленный инстинкт. Я заманил ее в наш теремок, припася в шифоньере выменянный у пятиборцев презерватив. В сумраке выдвинул ящик и загробным голосом произнес:

— Тебе известно, что это такое?

— Да… — шепнула она, ощутив мороз по коже; и уткнулась в подушку, горестно зарыдав.

И тут — застыв перед ней на коленях, внезапно, сам того не желая — я повторил подвиг Павлика Морозова!

— Я нашел это у папы… — безбожно врал горе-совратитель. — Понимаешь: он тайно изменяет матери!..

— Бедненький! — Элла пригладила мои вихры и мгновенно простила.

Впоследствии, у себя, в завокзальной избушке, учащаяся торгового техникума уже куда невозмутимей отбивала атаки сластолюбца: прозрачно намекая на добрачную целомудренность.

Обручаться я не думал ни с ней, ни с Таней Рубинчук — на чью клубничную грядку повадился тем же летом. Таня ныряла с подоконника ко мне в объятия; шайка еврейских полуночников отправлялась жечь костер в бору. Я завидовал их курчавому кучкованию — тоскуя по киевскому участку, на котором не появлялся лет с тринадцати.

Подружке моей, минчанке в энном поколении, все само плыло в руки. Рубинчуками Рубинчики зарегистрировались, возвратясь на Немигу из эвакуации. Суффиксальная мимикрия не имела смысла при их красноречивой внешности. Полагаю, черты мои — не столь типичные — особо вдохновляли Таню, мечтавшую вписаться в вираж социального дарвинизма с минимальным ущербом для национального самосознания. Пойди я у нее на поводу — потомству нашему несдобровать: эффект оказался бы еще смехотворней, чем замена одной буквы в фамилии…

Каких только фортелей я не откалывал, лишь бы — отплясывая с одной — не столкнуться носом к носу с другой чаровницей! Потребность в ухищрениях отпала осенью: в городе двурушничать было безопасней. Назначая Тане свидание, я предупредительно справлялся:

— Еще не выскочила?

— Ты же знаешь: только за тебя! — затверженно отзывалась она.

Элла трезвонила мне сама и дышала в трубку, что удручало тетю Тамару, опасавшуюся вирусной инфекции.

Попеременно я приглашал их к себе. Шипели пластинки с эстрадными шлягерами, под которые мы давеча вальсировали на зашарканном пятачке. Обескровленный Святой Себастьян, утыканный стрелами, как дикобраз, созерцал с репродукции тщету моих домогательств…