Григорий Марговский - Садовник судеб

Барахло его намедни я перевозил на съемную квартиру. В день переезда он держался накоротке, жена угощала солдат сардельками с гречкой. Теперь же — ничего такого. На мой смущенный лепет о любовном фиаско он меченосцем проскрежетал:

— Пока идите спать. Завтра разберемся!

И сквозь зубы резюмировал:

— Ты, щенок, еще службы не нюхал!

Утром, вызванный на ковер, я готовился к разносу, но случившееся превзошло все ожидания.

— Так на какую разведку вы работаете? На израильскую? Американскую? — взял быка за рога многомудрый Гавриленко.

— Товарищ полковник, в том, что касается моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик, я был и остаюсь честным человеком! — не растерялся допрашиваемый.

— Наглец! — завизжал зампотех, взбешенный тем, что голыми руками меня не взять. — Воспользоваться аппаратом начальства в частных целях — раньше за такое к стенке ставили! Погоди: мы сгноим тебя на губе, а что останется — отправим в дисбат!

В глазах моих потемнело: finita la comedia…

Но то была лишь интродукция. Невольно всплыл опыт диспансера — где я валялся, отсеянный с третьего курса. Тамошний главврач, дряблая ведьма, чье сотрудничество с гестапо КГБ загримировал под партизанщину — втянув ее за это в свои беззакония, накладывала вето на легкие диагнозы евреям. Но мне, от армии не косившему, белый билет был ни к чему: вот я и корчил из последних сил психостеника, подражая симптомам всамделишных больных…

— Язык проглотил? К тебе обращаюсь! — таращился аспид, но я оставался нем.

Хранил безмолвие и в тряском «козлике», предоставленном (а что как в натуре свихнулся?!) не на шутку сдрейфившим зампотехом. И в приемном покое «Новинок» — заведения куда более серьезного, чем неврологический «дома отдыха» на Бехтерева…

Военврач Терентьев выглядел устало. Попросил на бумаге изложить квинтэссенцию. Я поведал ему о Стриже, мертвой петлей баламутившем тополиную заметь Тверского…

— Вот вы пишете, что летали по бульвару. Это как же следует понимать — метафорически?

«Ну, да — метафорически…» — уныло накарябал я.

— Уф, молодой человек! — выпустил пары военврач. — Ваше счастье, что за эти сутки я покемарил часа два.

Командира роты Крупко, караулившего за дверью, призвали в свидетели парадного исцеления. До его появления был расписан сценарий:

— Я жму на особые точки — вы издаете нечленораздельные звуки.

Японская гимнастика по восстановлению речи пародировала самосуд, учиненный ревнивым венецианским мавром.

— Ма-ма мы-ла ра-му, — перебирал я в памяти букварь, — мы не ра-бы!

Режиссер хмурился: смотри, не переусердствуй! Я утаил от психиатра, что и сам неоднократно наступал на горло собственной песне. Наконец, сеанс увенчался триумфом самурайской науки. Крупко просиял:

— Запомни хотя бы имя того, кто тебя вылечил!

Я растроганно поблагодарил смущенного знахаря. Допетрил ли ротный, что его обмишулили? Если да — он лицедей не чета нам обоим! А имя доктора мне и впрямь пригодилось в будущем.

Ненадолго меня оставили в покое: зашли у варнака шарики за ролики… Тем паче, управлению сосватали нового замполита. Сервачинский из Абакана был статен, усат, вальяжно рассудителен: недоставало бурки. Панские черты настораживали гайдуков-полковников, доселе бесконтрольно полосовавших бригаду. Начштаба Ефименко — беспардонный жирный боров, разевавший хайло даже на штатскую библиотекаршу, выжидательно затих.

Я редко листал газеты, а на просмотре новостей «дедушки» лупили нас звездочками пилоток по затылку — что изрядно мешало собраться с мыслями. Но при всем тогдашнем аутизме, в чехарде генсеков-однодневок я не видел доброго предзнаменования. Заодно с долгожительством вождей выдыхалась и вся советская империя. Брежнев, Андропов, Черненко: три погребальных процессии кряду — многоточие, после которого Горбачеву только и оставалось разводить руками…

Кто-то доложил о рядовом-корреспонденте. Сервачинский вызвал — я явился во флигель.

— Гриша (можно, буду на «ты»?), я слышал, ты поэт. Хотелось бы почитать.

На этом языке ко мне давно никто не обращался. Я принес накопившееся за год. «Шатровый бархат над пчелиным полем,/ Глубокая, как Волга, нищета/ И мехом одуванчиков собольим/ Оплаченные майские счета…» Литинститутская любовница Бабушкина подарила мне Мандельштама — по-русски и по-немецки. Томик, хранимый в нагрудном кармашке, не раз амортизировал удары кулаком в сердце.

— Пчелиное поле! Где ты такое видал? — изгалялся надо мной в полку какой-то рыжий пасечник из глубинки, и слыхом не слыхавший про «небо козье» и «воробьиную ночь» зоркого акмеиста…