Кобо Абэ - Стена

Голос, оставшийся одним лишь голосом, дикторским тоном провозгласил:

— Итак, вечер, на котором вы сегодня насладились лекцией и фильмом, подошел к кульминационной точке. Мне бы хотелось завершить сегодняшний вечер драматическим выходом на сцену главного героя фильма. — И уже обычным тоном: — Давай, приятель, быстрее заходи в свою комнату.

Считая, что слова о моем появлении в фильме не более чем выдумка, я все же с интересом посмотрел на экран. Однако никаких признаков моего появления там не было, и секунд через тридцать голос, оставшийся одним лишь голосом, завопил:

— Послушай, ну чего ты прохлаждаешься! Намерен отправиться в путешествие, так поторапливайся же! Кинопроектору надоело ждать. Если главного героя не окажется в том месте, где ему следует быть, фильм завершить не удастся, а для нас основное — завершить его. — Теперь он говорил неуверенно, и я подумал: существовать, будучи только голосом, дело, видимо, совсем не легкое, и, если так пойдет дальше, голос тоже исчезнет. Голос, оставшийся одним лишь голосом, еще больше рассердился: — Послушай, ты и вправду поторапливайся, разве можно заставлять кинопроектор так долго ждать? Я ведь тебе всё объяснил самым подробным образом, будь поактивнее. Слышишь, что я тебе говорю?! Почему не отвечаешь?! Слышишь, что говорю?! Чего ты расселся, как последний лентяй, в чем дело?!

По его окрикам было ясно, что он изо всех сил пытается принудить меня, и тогда я вдруг успокоился и почему-то встал, но, подумав, что он воспримет это как издевательство, снова сел.

— Что ты то вскакиваешь, то садишься, — я вижу, тебе хочется поиздеваться надо мной!

— Мне?

— Разумеется!

В полном смятении я снова встал. Я прикидывал и так и эдак, однако не мог собраться с духом, чтобы войти в кадр, но наконец, точно меня тащили силой, неуверенно поднялся на сцену. (Возможно, повторюсь, но все же хочу сказать: я был простодушен до глупости.)

На экране, заполнив его целиком, колебалась моя тень. По мере того как я приближался к нему, тень сжималась и с поразительной четкостью сокрушила меня самого. Не зная, что делать дальше, я остановился в нерешительности. (Сколь простодушным я ни был, противиться научному самоанализу не мог.) Я, конечно, знал о человеке, лишившемся тени, но ни разу в жизни не слыхал о человеке, превратившемся в тень.

Неожиданно по бокам сцены раздался стремительный топот ног. Это были неизвестно откуда появившиеся верзилы в зеленом. Не успел я прийти в себя от изумления, как они набросились на меня с двух сторон и стали изо всех сил толкать в спину. Головой вперед я влетел в экран.

Таким образом я — теперь я должен, по-видимому, называть себя «он» — проник сквозь экран, вошел в кадр и повалился на пол своей комнаты. Глянув на экран, сквозь который проник, с обратной стороны, он увидел стену с окном, выходящим на улицу, за которым медленно всплывала покрытая кровавым потом луна.

Был ли это сон? Или он на самом деле превратился в тень? На каком-то далеком заводе загудел гудок и тут же умолк. Пространство странно искривилось. Вой испуганной собачонки еще больше изогнул это искривление. Ввинченный в искривленное пространство, он поспешно вскочил на ноги. Подвигавшись и помахав руками, убедился, что тело его никаких изменений не претерпело.

Послышался шум товарного поезда — звук глубокой ночи. А в доме стояла мертвая тишина, словно его погрузили в воду.

Он внимательно осмотрел комнату. Потом с неожиданной силой воскликнул: «Стена!» — и также неожиданно заплакал. «Стена!» — повторил он тихо, и стена перед его глазами, подобно туману, стала медленно заполнять его грудь. Это вызвало у него глубокое волнение, похожее на ностальгию.

Он продолжал жадно смотреть на стену. На службе смотреть на стену было его привычным занятием, но так он смотрел на нее впервые. Стена, точно утешение, тянулась перед его глазами до бесконечности.

Стена, ей поклонялись еще в древности, подумал он. В дальнейшем ее считали прародительницей духа позитивизма и духа скептицизма. Перед его глазами всплыло стихотворение, и он начал декламировать:

Неожиданно стена исчезла — из материальной превратилась в метафизическую. Чуть не плача, он умолял стену возникнуть вновь. И она вернулась. Но теперь у нее был совсем другой, мрачный облик. Она выглядела влажной и вспухшей. Это была физиономия совершенно другой стены, вобравшей в себя, подобно промокательной бумаге, жизнь всех предшествующих обитателей этой комнаты. Вдруг он увидел, что между ним и стеной возникло мрачное проклятие. Стена уже была не утешением, а невыносимым бременем. Это была не охраняющая людей стена свободы, а стена оков, тянущаяся от самой тюрьмы.