Кобо Абэ - Стена

Когда я, сняв пижаму, стал одеваться, случилось странное происшествие. Брюки, точно живые, вырывались из рук, скручивались, неожиданно взмывали вверх, и я никак не мог их надеть. Так же вел себя и пиджак. Он то обмякал, то натягивался — просунуть руку в рукав не удавалось.

— Папа, помоги. Прошу тебя. Мне обязательно нужно кое-куда пойти.

Однако папа, состроив кислую мину, отрицательно покачал головой.

— Папа, ты совсем не хочешь подумать обо мне — точно чужой.

Он молча повернул ручку двери.

— Папа, помоги!

Но он, открыв дверь, уже делал первый шаг в коридор.

— Папа!

Дверь тихо затворилась.

— Папа!

Ушел.

— Это не настоящий папа, — сказал я вслух и бессильно опустился на кровать.

На втором этаже начали играть веселую мелодию Баха. Но в исполнении скрипача из кабаре любое музыкальное произведение постепенно утрачивало живость, становилось невыразимо грустным, меланхоличным. Заткнув уши, я зарыл голову в подушку. Но Бах все равно неотступно преследовал меня, назойливо звучал между кончиками пальцев, в носу, между зубами.

Мозг пронзила мысль: Ёко с нетерпением ждет меня у ворот зоопарка. Я поспешно вскочил и снова начал сражаться с брюками и пиджаком. Их упорное сопротивление вызывало отвратительное чувство, сходное с тем, которое возникает, когда у тебя жар, или ты в бредовом сне, или никак не можешь справиться со слипшимся, мокрым целлофаном. Сопротивление брюк и пиджака постепенно переросло в настоящий мятеж. Они теперь не ускользали от меня, как раньше, а обвивались вокруг моих рук и ног. В какой-то момент я стал помышлять лишь о том, как оторвать их от себя, и напрочь забыл о своем желании переодеться. Вдруг я обнаружил, что меня окружили и атакуют не только брюки и пиджак, но и все прочие мои вещи. Вокруг шеи обвивался галстук. Перед глазами, мешая смотреть, прыгали очки. Пытались сделать подножку и больно били по ногам ботинки. Кто-то колол меня в спину, щекотал под мышками — не иначе как проделки авторучки, а шляпа хватала за волосы и уши. Записная книжка, точно взбесившись, носилась вокруг меня в такт мелодии Баха, стараясь изловчиться, чтобы напасть.

У меня не было возможности стереть с лица то ли пот, застилавший глаза, то ли слезы, лившиеся из глаз, и я, задыхаясь, позволил тяжелой, вязкой слизи, скопившейся в горле, стекать с моих губ. Сколько времени так продолжалось — не знаю, но в конце концов, обессилев, я потерял сознание и остался лежать, распластавшись на полу. Когда пришел в себя, солнце клонилось к западу.

Припав ртом к водопроводному крану, я пил до тех пор, пока не почувствовал тяжесть в желудке. Посмотрел на часы — они по-прежнему показывали двенадцать. Я уже готов был грохнуть их об пол, но передумал, робко поднял брюки. Неожиданно они покорно последовали за моей рукой, я всунул в штанину правую ногу — все шло прекрасно. Без всяких происшествий продел и левую. Приободрившись, попробовал надеть пиджак — и это удалось неправдоподобно легко. Положил очки в карман — ничего не случилось. Ну что ж, это уже хорошо. От галстука отказался — если произойдет нечто непредвиденное, мне это может стоить жизни. Отказался и от шляпы — чтобы свести к минимуму опасность опозориться. Наконец, ботинки. Только бы и это сошло благополучно — я весь напрягся, но ничего страшного не случилось, наоборот, все оказалось слишком просто — будто ботинки только того и ждали, чтобы я их надел.

Слишком поздно, теперь уже выходить нет смысла, подумал я, но заставить себя остаться дома не мог. Ничего хорошего меня не ждет, это точно, думал я, осторожно шагая по темному, как соевая пастила, коридору.

Воскресный день служащих... Улицы — точно по ним гонятся за убегающим воскресеньем. Они наводнены нетерпеливыми взглядами смертельно уставших семей. Нет ни одного удовлетворенного воскресеньем, понурившиеся отцы являют собой полную растерянность, готовые расплакаться дети в синих костюмчиках чуть ли не отрывают руки недовольным матерям. С той минуты, как я вышел из дому, рядом со мной беспрерывно маячили зеленые костюмы, но я, не обращая на них внимания, шел все быстрее и наконец побежал, продираясь сквозь людской поток.

Около кассы, хотя зоопарк должен был закрыться, выстроилась очередь родителей с детьми, еле сдерживающими себя, чтобы не пролезть через забор, — ведь сегодня воскресенье. Ёко, конечно, нигде не было видно. После некоторых колебаний я пристроился в хвост очереди.

В зоопарке была страшная толчея. Нужно торопиться, нужно торопиться, подгонял я себя, но, не представляя, зачем нужно торопиться, лишь бесцельно бродил в толпе.