Юрий Кузнецов: Тропы вечных тем: проза поэта

Эти свои мысли Кузнецов уже в 1987 году развил в статье «Под женским знаком». Он утверждал: «Женщины не создали ни одного великого произведения. Ни одна женщина не раскрыла мир женской души — это за них пришлось сделать мужчине. Поэтому всё лучшее, и высокое, и глубокое о женщине написано не ими» («ЛГ», 1987, 11 ноября).

Кузнецову потом не раз возражали. Ему не раз приводили в пример поэму Ахматовой «Реквием». Поэт парировал, что «Реквием» получился памятником автору и не более того.

Во всём ли Кузнецов оказался прав? Не думаю. Он иногда личные обиды переносил на всю литературу. Ну не поняла какие-то его стихи Татьяна Глушкова. И что? Разве это повод, чтобы перечеркнуть весь дар самой Глушковой?

В быту Кузнецов, правда, был не столь уж категоричен. Он очень ценил свою однофамилицу Светлану Кузнецову и по мере возможности старался её защищать. Сама Кузнецова постоять за себя не умела, чем очень пользовались её недоброжелатели. Одна из завистниц её таланта — Римма Казакова, пользуясь своим положением рабочего секретаря Союза писателей СССР, в конце 1970-х годов даже попыталась свою соперницу упрятать в психушку. Когда с психушкой ничего не получилось, оставшаяся при власти Казакова дала близким ей печатным органам другую команду: замолчать талантливую коллегу.

Из других поэтесс Кузнецов в разное время выделял Ларису Васильеву и Светлану Сырневу. Васильева, как и он, считалась учеником Сергея Наровчатова. Но для Кузнецова формальности никогда ничего не значили. Васильеву он ценил прежде всего за большой ум и смелость. Вот уж кто никогда не давал спуску амбициозным графоманам, которые в эпоху застоя окопались в издательствах и журналах. Она могла при всех накричать на главного редактора издательства «Современник» Валентина Сорокина, который был смелым лишь в кругу беззащитных провинциальных стихотворцев, одёрнуть чванливого секретаря Союза писателей СССР Олега Шестинского и обвинить в трусости главного редактора «Роман-газеты» Валерия Ганичева.

Сырнева купила, если так можно сказать, Кузнецова другим — талантливыми спекуляциями русской темы. Поэт поверил в её искренность и даже в году восемьдесят девятом наговорил для печати несколько фраз о стихах Сырневой. Но как потом выяснилось, Сырнева не за страну переживала, а просто умело приспосабливалась к новым условиям. Кстати, потом также старательно в своих интересах использовала русскую тему и Нина Карташёва. А Кузнецов позволил провести себя, как неопытного мальчишку. Он, по словам священника Нежданова, потом понял, что стихи Карташёвой о боге и вере — всего лишь имитация. «Я, — признался как-то поэт Нежданову, — потом её раскусил, да поздно».

Мне же до сих пор непонятно, как можно было развенчивать Ахматому и Цветаеву, не замечать Ахмадулину, игнорировать Глушкову, но поднимать амбициозную Сырневу или беспомощную Карташёву. И не надо ссылаться на идею. Паразитировать на высокой идее — это ещё не означало служение идее. По мне Ахмадулина была большим патриотом России, нежели Сырнева. Вот кто никогда не торговал своими убеждениями.

Мне кажется, в своих оценках женской поэзии Кузнецов исходил лишь из чувств и совсем не использовал литературный инструментарий.

А сколько раз Кузнецов намеренно снижал планку! Он мог незаслуженно привечать ну очень посредственных стихотворцев. Примеры тому хотя бы Олег Кочетков и Игорь Тюленев. Что, Кузнецов не чувствовал фальши в их стихах или не видел мелкотемья? Конечно, и чувствовал, и видел. Но вот оказался слаб. Кочетков в конце 80-х — начале 90-х годов делал за Кузнецова всю черновую работу в творческом объединении московских поэтов. Видимо, за это Кузнецов помогал ему печататься в «толстых» журналах и выпускать книжки. А Тюленев не уставал петь Кузнецову дифирамбы. И поэт растаял, не смог устоять перед лестью.

Кузнецов и в свой семинар в Литинституте отбирал, как правило, стихотворцев, которые откровенно ему подражали. Тех, кто пытался писать по-другому, он прилюдно не жаловал. А в конце 90-х годов поэт и вовсе опустился до мести, что очень неприятно поразило людей, его если и не боготворивших, то очень ценивших.

Дело было так. Один из слушателей Высших литературных курсов Фёдор Черепанов, занимавшийся как раз в семинаре Кузнецова, написал статью о творчестве поэта «О воде мёртвой и живой». Признавая огромный талант Кузнецова, Черепанов увидел в стихах поэта гордыню, мифологию без подвижничества и в итоге — пустоту. «Поэт, — утверждал Черепанов, — не дал нам образцов любви, товарищества, он только показал тоску о них» («Московский вестник», 1998, № 8, с. 233). Больше того, слушатель литкурсов уподобил Кузнецова Маяковскому, которого поэт страшно ненавидел. «Кузнецов, — завил Черепанов, — это анти-Маяковский. Маяковский строил пустоту — Кузнецов всю жизнь преодолевал её. Первый — революционер до мозга костей, второй — записной консерватор <���…> Оба удобоиспользуемы для идеологических атак. Оба, пожалуй, равновелики по масштабу. Но главное, в чём они сходятся как в точке симметрии: и тот, и другой пытались, но так и не смогли сотворить умом то, что просто даруется сердцу, — чуда любви» («Московский вестник», 1998, № 5, с. 234).