Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем - проза поэта

Кстати, ещё до обнародования дневников Шаламова возник вопрос об авторстве стихотворения «Жди меня…». По одной из версий, оно было написано не в 42-м году, а перед самой войной, и руку к его сочинению приложил не только Симонов, но и сосланный в сибирские лагеря журналист Залман Румер.

Лично меня в вопросе о военной поэзии всегда интересовали другие моменты: кого всё-таки выдвинуло военное поколение и кто из фронтовиков преодолел быт и прорвался к бытию. Наровчатов? Но Кузнецов, всегда восхищавшийся культурой своего учителя по Литинституту, тем не менее не считал его большим поэтом. Скорее он был солидарен с другом юности Наровчатова — Давидом Самойловым, который не раз утверждал, что военное поколение так и не родило гения.

Правда, уже осенью 1987 года Кузнецов почему-то выделил некоторые военные стихи Виктора Кочеткова. Но, похоже, поэт покривил душой. Видимо, он просто хотел поддержать оказавшегося не у дел близкого ему по духу человека. Как поэт Кочетков, безусловно, сильно уступал не только Слуцкому или Межирову, но даже Михаилу Львову. Слабее его были разве что Старшинов да Викулов.

К слову, позже в середине «нулевых» годов я в воспоминаниях Евгения Чеканова нашёл другую характеристику Кочеткову. «Как оказалось, тремя годами ранее, в 1984 году Кузнецов говорил иначе. Он утверждал: „Как поэт он [Кочетков. — В.О. ] — так… ничего… пустое место. А как человек — да, хороший. Кочеткова, по его словам, сильно обидели, убрав из секретарей какого-то парткома. Тогда, вслед за ним, ушёл из парткома и сам Кузнецов“ (№ 1, с. 114).»

Ещё один момент. Уже на склоне лет Кузнецову в который раз задали вопрос о фронтовиках, видимо, думая, что поэт с годами смягчился и внёс коррективы в своё отношение к военной поэзии. Но он по-прежнему упорно стоял на своём. «Когда-то, — ответил Кузнецов, — я выступал на поэтическом вечере в ЦДЛ и хвалил стихи поэта-фронтовика Виктора Кочеткова, а перед этим я действительно сказал о том, что никакого фронтового поколения в поэзии не существует: так назвали себя несколько молодых людей, пришедших с войны и объединённых общими воспоминаниями. Но они и примкнувшие к ним не написали ничего великого, а донесли окопный быт, а не бытие войны, и, кроме двух выдающихся стихотворений (одно Твардовского „Я убит подо Ржевом“ и другие Исаковского „Враги сожгли родную хату“), не написано ничего значительного о войне. Но ведь это сущая правда» («Независимая газета», 1998, 27 октября).

Впрочем, что рассуждать о военном поколении, которое, как показало время, мало чем одарило мировую литературу. Непросто развивались отношения Кузнецова и с русской классикой. Надо отметить, что в отличие от своего поколения, к которому принадлежали мнившие себя гениями Валентин Устинов, Станислав Золотцев, Валентин Сорокин, Игорь Ляпин, Феликс Чуев, Геннадий Серебряков, Лев Котюков, он-то эту классику не то что знал назубок, он всё пропустил через себя и по-своему осмыслил. Сколько в его стихах можно найти необычных реминисценций. Вспомним: «Я в поколенье друга не нашёл». Это же прямая перекличка с Боратынским: «И как нашёл я друга в поколенье…». А разве никого не напоминают вот эти строки: «Звать меня Кузнецова. Я один…»?! В начале двадцатого века схожая мысль прозвучала у Игоря Северянина. А до этого был Державин, утверждавший: «Един есть Бог, един Державин».

Кстати, не случайно Кузнецов из всех классиков безоговорочно признавал лишь одного Державина. Это для других Пушкин был нашим всё. Но только не для Кузнецова. Ещё в 1981 году он в альманахе «Поэзия» в статье «О воле к Пушкину» заявил, что нельзя «все поэтические пути покрыть одним именем».

Пушкин (точнее его «Пророк»), как считал Кузнецов, оказался искусителем. Он соблазнил русскую поэзию не тем, чем следовало бы — ландшафтом. Его главная вина, по мнению Кузнецова, состояла в том, что была усилена «ландшафтная и бытовая предметность в ущерб глубине и духовному началу». Первичен оказался быт, а бытие, наоборот, отодвинулось куда-то в сторону.

Смещение акцентов произошло, полагал Кузнецов, отчасти из-за того, что Пушкин пользовался ритмикой, пришедшей к нему через немцев и французов. Но та ритмика не учитывала наши национальные поэтические формы, в частности, былины и сказки. Не поэтому ли Пушкин прошёл мимо поэтических символов?!

Следуя этой логике, Кузнецов сделал главный вывод: Пушкин приоритет отдал идее, но идея всегда разъединяла, а вот символ, наоборот, объединял, ибо он «исходит не из человеческого разума, а из самой природы, которая в отличие от разума бесконечна».