Густав Майринк - Белый Доминик

- Ю - ный у-бий- ца!

Он хватает меня за грудь и трясет как тюк с бельем, при каждом выговариваемом слоге.

Мне не приходит в голову сопротивляться или даже вырвать- ся и убежать: теперь я слаб, как крохотный изможденный зве- рек. То, что ч смотрю на него6 но не могу сказать ни единого слова, он понимает как признание моей вины. Но мой язык онемел. Даже ес- ли бы я захотел, я все равно не смог бы описать ему то потрясение, которое я пережил.

Слова, которые он выкрикивает мне в лицо, как безумный, с пеной на губах и потрясая кулаками перед моим лицом, глухо и отдаленно отдаются в моих ушах. Я слышу и вижу все, Но я не двигаюсь, я застыл, как загипнотизированный.

Я понимаю, что он все знает... что он видел, как мы вышли из лодки... как мы целовались... что он угадал, что я хочу убить старика, "чтобы его ограбить", как он кричит.

Я не защищаюсь, я больше не боюсь того, что он узнал о нашей тайне. Должно быть, так чувствует себя птица, кото- рая в объятиях змеи забывает свой страх.

VII

К Р А С Н А Я К Н И Г А

Ночью, во сне, меня бъет лихорадка. Внешний и внутренний миры переплетаются друг с другом, как море и воздух.

Я беспомощно раскачиваюсь на волнах моей бушующей крови, то теряя сознание и погружаясь в зияющую воронку черной безд ны, то взлетая в ослепительный свет раскаленного добела солн ца, сжигающего все чувства.

Чья-то рука крепко сжимает мою руку; когда мой взгляд соскальзывает с нее, и, утомленный множеством тонких петелек в кружевном манжете, начинает ползти выше по запястью, до мо- его сознания доходит туманная мысль:

"Это мой отец сидит здесь, рядом с моей постелью". Или это только сон? Я более не могу отличить реальность от галлюцинации, но всякий раз, когда я чувствую на себе его взгляд, я опускаю веки в мучительном сознании своей вины.

Как же все это произошло? Я никак не могу вспомнить. Нить памяти оборвалась в тот момент, когда я еще осознавал, что актер кричит на меня.

Мне ясно только одно: где-то, когда-то, при свете уличного фонаря по его приказанию я написал расписку и скрепил ее поддельной подписью моего отца. Подпись была настолько похо- жей, что когда я глядел на бумагу, прежде, чем он сложил и убрал ее, одно мгновенье мне казалось, что мой отец подписал ее своей собственной рукой.

Почему я это сделал? Мне кажется это настолько естест- венным, что даже сейчас, когда меня терзают воспоминания о содеянном, я уверен, что поступить иначе я просто не мог.

Сколько времени прошло с тех пор - одна ночь или целая жизнь? Сейчас мне кажется, что актер кричал на меня не несколько минут, а в течение целого года, украденного из моей жизни. По- том, когда он наконец по моей реакции понял, что дальше кричать бесполезно, он каким-то образом сумел убедить меня, что под- деланная подпись может спасти Офелию.

Единственный луч света сейчас, в моей лихорадке - это моя твердая уверенность: я никогда не сделал бы этого лишь для того, чтобы снять с себя подозрения в замысленном убийс- тве.

Когда я затем вернулся домой, я не могу вспомнить: было ли уже утро или еще ночь?

Мне кажется, что я сидел в отчаянии на могиле, сотряса- ясь от рыданий, и, судя по запаху роз, который я ощущал даже теперь, это была могила моей матери.

А может быть, запах исходит от букета цветов, который лежит там, на одеяле моей постели?

Но кто мог его туда положить?

"Боже мой, ведь мне нужно еще идти гасить фонари, - хлестнула меня внезапно, как плеть, мысль. - Разве уже не раз- гар дня? "

И я хочу подняться, но я так слаб, что не могу пошеве- лить ни одним членом. Я вяло опускаюсь назад. "Нет, еще ночь, " - успокаиваю я себя, потому что сразу перед глазами встает глубокая тьма.

Затем снова я вижу яркий свет и солнечные лучи, играющие на белой стене; и вновь на меня нападает чувство вины за не- исполненный долг.

"Это волны лихорадки бросают меня в волны фантазии" - го- ворю я себе, но я бессилен перед тем, что над моим ухом все громче и отчетливее звучит ритмическое, выплывающее из сна, такое знакомое хлопанье в ладоши. В такт ему все быстрее и быстрее сменяется день и ночь, ночь и день, без остановки, и я должен бежать... бежать..., чтобы вовремя зажечь фонари... погасить... зажечь... погасить...

Время несется за моим сердцем и хочет схватить его., но всякий раз биение сердца опережает время на один шаг.

"Вот сейчас, сейчас я утону в потоке крови, - чувствую я, - она вытекает из раны в голове точильщика Мутшелькнауса и бьет ключем между его пальцев, когда он пытается закрыть рану рукой".