Габриэль Маркес - Недобрый час

- Оно, и еще моя мужская сила, - сказал он и согнул руку, возможно, с целью стимулировать кровообращение, хотя доктору это показалось жестом, переходящим границы пристойности. Дон Сабас слегка подпрыгнул на ягодицах.

- Вот почему я помираю над этими листками со смеху, - продолжал он. - В них пишут, что мои сыновья не пропускают ни одной девчонки, которая расцветает в наших краях, а я говорю на это: они сыновья своего отца.

До ухода доктору Хиральдо пришлось выслушать историю любовных похождений больного.

- Эх, молодость! - воскликнул под конец дон Сабас. - Счастливые времена - тогда девчонка шестнадцати лет стоила дешевле телки!

- Эти воспоминания повысят концентрацию сахара, - сказал врач.

Рот больного широко открылся.

- Наоборот, - возразил он, - они помогают мне больше, чем ваши проклятые уколы.

Врач вышел на улицу с впечатлением, будто по жилам дона Сабаса циркулирует теперь крепкий бульон. Потом мысли его вернулись к листкам. Уже несколько дней подряд слухи о них доходили до его приемной. Сегодня, после визита к дону Сабасу, он вдруг осознал, что в последнюю неделю не слышал никаких других разговоров.

В течение следующего часа он побывал еще у нескольких больных, и все они говорили о листках. Он выслушивал это без комментариев, симулируя насмешливое безразличие, но на самом деле пытался как-то разобраться. Он уже подходил к своему дому, когда размышления его были прерваны падре Анхелем, выходившим из дома вдовы Монтьель.

- Как больные, доктор? - спросил его падре Анхель.

- Мои выздоравливают, - ответил врач. - А как ваши, падре?

Закусив губу, падре Анхель взял врача за локоть, и они пошли вместе через площадь.

- Почему вы меня об этом спрашиваете?

- Не знаю, - ответил доктор. - Я слышал, что среди ваших больных началась серьезная эпидемия.

Падре Анхель отвернулся - как показалось врачу, намеренно.

- Я только что говорил с вдовой Монтьель, - сказал он. - У бедной женщины сдали нервы.

- Или совесть, - предположил врач.

- Ее преследуют навязчивые мысли о смерти.

Хотя дома их были в противоположных концах городка, падре Анхель проводил доктора до самой приемной.

- Серьезно, падре, - снова заговорил врач, - что вы думаете об этих листках?

- А я о них не думаю, - сказал падре. - Но если вам обязательно надо знать мое мнение, то я бы сказал, что они плод зависти к образцовому городку.

- Таких диагнозов мы, врачи, не ставили даже в средневековье, отозвался доктор Хиральдо.

Они стояли перед его домом. Медленно обмахиваясь веером, падре Анхель уже второй раз за этот день сказал, что не следует придавать событиям важность, которой у них нет. Доктора Хиральдо охватило глухое отчаяние.

- Откуда у вас такая уверенность, падре, что все написанное в листках ложь?

- Я бы знал из исповедей.

Доктор холодно посмотрел ему в глаза.

- Значит, все гораздо серьезней, если даже вы ничего не знаете.

К вечеру падре Анхель обнаружил, что в домах бедняков тоже говорят о листках, но по-другому, чаще всего просто посмеиваясь. После вечерней службы, мучимый неотступной головной болью (он приписал ее съеденным в обед фрикаделькам), падре без аппетита поужинал, а потом отыскал моральную оценку очередного фильма и впервые в жизни, отбивая двенадцать звучных ударов, означавших полный запрет, испытал темное чувство злорадного торжества. Потом, чувствуя, что голова у него лопается от боли, он поставил за дверью, на улице, табуретку и открыто сел наблюдать, кто, не считаясь с предупреждением, войдет в кинотеатр.

Вошел алькальд. Устроившись в углу партера, он выкурил до начала фильма две сигареты. С непривычки (пачки сигарет ему хватало на месяц) его затошнило. Воспалительный процесс в десне прекратился, но тело все еще страдало от воспоминаний о прошлых ночах и от поглощенных таблеток.

Кинотеатр представлял собой окруженную цементной стеной площадку. Половину партера укрывал навес из оцинкованного железа, а трава словно заново пробивалась каждое утро сквозь россыпь окурков и жевательной резинки. Вдруг скамейки из необструганных досок и железная решетка, отделявшая партер от галерки, поплыли перед его глазами, и он, взглянув на белый прямоугольник экрана, почувствовал, как на него накатывается волна головокружения.

Когда свет погасили, ему стало лучше. Оглушающая музыка, доносившаяся из громкоговорителя, прервалась, но зато сильней завибрировал движок, установленный в деревянной будке рядом с кинопроектором.