Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи

Когда это со мной: случалось, снизу раздавался полный тревоги голос Джо:

- Она тебя ударила?

- Да.

- Куда?

- В голову, сбоку.

- Кровь идет?

- Не знаю. Подожди, я ухвачусь покрепче и посмотрю.

Через минуту, освободив одну руку, я ощупывал ноющую голову и затем осматривал пальцы.

- Идет! - кричал я Джо, довольный и в то же время испуганный.

- Черт! Но тебе уже немного осталось. Не больше ярда... Вытянись... Чуть дальше... Нет... Немного вправо... Готово!

Я засовывал теплое яйцо в рот, спускался вниз, и мы, сблизив головы, рассматривали его на моей ладони.

Иногда я срывался, но обычно нижние ветви смягчали падение, и я никогда не ушибался сильно.

Однажды, взбираясь на дерево вместе с Джо, я, намереваясь схватиться за сук, промахнулся и ухватился за ногу Джо. Джо попытался освободиться, но я вцепился в него как клещ, и мы оба, ударяясь о ветви, полетели вниз и так и упали вместе на усыпанную корой землю, поцарапанные, но целые и невредимые.

Этот случай произвел большое впечатление на Джо. Вспоминая о нем, он часто говорил:

- Я никогда не забуду тот проклятый день, когда ты схватил меня за ногу и не хотел отпускать. Зачем ты это сделал? Ведь я кричал: "Отпусти!"

Я не мог дать ему удовлетворительного ответа, хотя чувствовал, что был вправе держаться за Джо.

- Не понимаю, - замечал он в раздумье, - тебе нельзя довериться, когда лезешь на дерево. Провались я на месте, если это неправда.

Джо постепенно научился относиться философски к тому, что во время наших совместных прогулок я часто падал. Как только я летел лицом вниз, или валился на бок, прежде чем растянуться во весь рост, или хлопался со всего размаха на спину, Джо усаживался и как ни в чем не бывало продолжал разговор, зная, что в течение некоторого времени я останусь лежать.

Я почти всегда чувствовал усталость, и падение являлось для меня предлогом отдохнуть. Лежа на земле, я брал сучок и копался им среди стеблей трав, разыскивая букашек или наблюдая за муравьями, торопливо снующими в туннелях под листьями.

Мы словно не замечали того, что я упал. Это не имело никакого значения, так как входило в процесс моей ходьбы.

- Остаешься жив - и это главное, - однажды заметил Джо, когда мы обсуждали, как и почему я падаю.

Когда я падал "плохо", Джо все равно быстро усаживался на землю. Он не спешил мне на помощь, если я не звал его, - этой ошибки он не совершал никогда. Пока я катался от боли по траве, он бросал на меня лишь один взгляд, потом решительно отводил глаза в сторону и говорил:

- Здорово!

Через минуту, когда я уже лежал спокойно, он снова смотрел на меня и спрашивал:

- Ну как? Пойдем дальше?

О моих падениях он говорил так, как говорят о своем скоте фермеры, когда во время засухи лошади и коровы падают и издыхают на сожженной земле.

- Еще одна корова свалилась, - говорят они. И Джо порой, когда мой отец спрашивал его обо мне, отвечал:

- Он свалился около ручья, а потом не падал, пока мы не дошли до самых камней.

Это был год большой засухи, и мы с Джо впервые по-настоящему узнали страх, боль и страдания, с которыми раньше никогда не сталкивались. Исходя из собственного опыта, мы считали, что мир - место приятное. Солнце никогда не бывало жестоким, и бог заботился о коровах и лошадях. Если животные страдали, то только по вине человека: в этом мы были твердо уверены. Мы часто размышляли о том, что стали бы делать на месте коровы или лошади, и всегда решали, что перескакивали бы одну за другой все изгороди, пока не очутились бы в таком месте, где вдруг одни только заросли и ни одного человека; там мы жили бы счастливо до самого конца и умерли бы, покоясь на мягкой зеленой траве в тени деревьев.

Засуха началась из-за того, что осенью не было дождей. Зимой, когда они пошли, земля оказалась слишком холодной, семена не дали ростков, а многолетние травы были все съедены до корней голодным скотом. Весна выдалась сухая, и, когда настало лето, на пастбищах, обычно покрытых зеленой травой, ветер поднимал тучи пыли.

Стада коров и лошадей, оставленных владельцами пастись у широких дорог, опоясывающих округу, бродили по окрестностям в поисках корма. Ломая заборы, они проникали на выгоны, еще более оголенные, чем дороги, чтобы сорвать засохшую былинку или ветку кустарника.

Фермеры не имели возможности прокормить старых лошадей, давно отправленных на покой в дальние выгоны, и не находя в себе мужества пристрелить животных, ставших неотъемлемой частью фермы, выпускали их на дорогу, предоставляя им самим находить корм. Фермеры покупали для них жетоны и считали свой долг выполненным.