Чарлз Метьюрин - Мельмот скиталец

Я знал уже, сколь двусмысленны и лицемерны эти слова, и, собравшись с силами, ответил:

- Святой отец, никакого заступника перед родителями моими мне не нужно. И если в сердце их не найдется такого заступника, посредничество ваше все равно ни к чему не приведет. Я просил вас только об одном: поставить их в известность о том, что никакая сила не заставит меня стать монахом...

Все трое возмущенно меня прервали.

- Никакая сила! Ни за что! - восклицали они, повторяя мои слова. Неужели ради этого тебя сюда привезли? Неужели ради этого мы столько времени терпели твое непослушание? Только ради того, чтобы ты еще упорнее стоял на своем?

- Да, папенька, ради этого - и только. Если вы не хотите позволить мне говорить, то как же вы терпите мое присутствие в вашем доме?

- Мы надеялись, что увидим твое смирение.

- Позвольте же мне доказать его, став на колени.

И я опустился перед ними на колени, надеясь этим смягчить действие слов, не произнести которых я не мог. Я поцеловал отцу руку, он не отдернул ее, и я почувствовал, что рука его дрожит. Я поцеловал подол юбки у матери; она хотела подобрать его одной рукой, а в это время другою закрыла лицо, и мне показалось, что сквозь пальцы ее сочатся слезы. Я опустился на колени и перед духовником, попросил его благословить меня и, преодолев отвращение, попытался все же поцеловать ему руку, но он не дал мне этого сделать. Резко отдернув руку, он возвел глаза к небу, растопырил пальцы, словно отстраняясь в ужасе от существа, проклятого навеки. Тогда я понял, что мне остается только попытаться еще раз умилостивить отца и мать. Я повернулся к ним, но они отшатнулись от меня, и по всему видно было, что они решили предоставить окончание дела духовнику. Он подошел ко мне ближе:

- Сын мой, - начал он, - ты уверял нас, что твое решение отказаться идти _по начертанной господом_ стезе непоколебимо, но подумал ли ты о том, что есть на свете силы еще более непоколебимые, чем это твое решение? Силы эти - проклятие господне, укрепленное проклятием твоих родителей и усугубленное всеми громами церкви, чьи объятия ты отверг и чью святость ты осквернил этим своим отказом?

- Святой отец, вы произнесли страшные слова, но никакие слова сами по себе для меня теперь ничего не значат.

- Глупец несчастный, я не понимаю тебя, да ты и сам себя не можешь понять.

- Нет, понимаю, понимаю! - вскричал я.

И повернувшись к отцу и все еще продолжая стоять на коленях, я воскликнул:

- Дорогой папенька, неужели жизнь, все, что составляет человеческую жизнь, навсегда теперь заказано мне?

- Да, - ответил за него духовник.

- Значит, для меня нет никакого выхода?

- Никакого.

- И я не могу выбрать себе никакой профессии?

- _Профессии_! О несчастный выродок!

- Позвольте мне избрать самую презренную, но только не заставляйте меня стать монахом.

- Он не только слабодушен, но и растлен.

- О папенька, - все еще взывал я к отцу, - не позволяйте этому человеку отвечать за вас. Наденьте на меня шпагу, пошлите меня воевать в рядах испанской армии, искать смерти на поле боя, я прошу только одного - смерти. Это лучше, чем та жизнь, на которую вы хотите меня обречь.

- Это невозможно, - ответил отец, который все это время стоял у окна, а теперь подошел ко мне. Лицо его было мрачно. - Дело идет о чести знатного рода и о достоинстве испанского гранда...

- Папенька, какое все это будет иметь значение, если я раньше времени сойду в могилу и если у вас сердце разорвется от горя при мысли о цветке, который вы одним своим словом обрекли на увядание.

Отец вздрогнул.

- Прошу вас удалиться, сеньор, - сказал духовник, - эта сцена лишит вас сил, которые вам нужны, чтобы вечером сегодня исполнить свой долг перед господом.

- Так, значит, вы меня покидаете? - вскричал я, видя, что родители мои уходят.

- Да, да, - ответил за них духовник, - они покидают тебя, и отцовское проклятие будет отныне тяготеть над тобой.

- Нет, не будет! - воскликнул мой отец; однако духовник схватил его за руку и крепко ее сжал.

- И материнское, - продолжал он.

Я услышал, как моя мать громко всхлипнула, как бы опровергая сказанное, но она не смела вымолвить ни слова, мне же было запрещено говорить. В руках духовника уже были две жертвы; теперь он овладевал и третьей. Он уже больше не скрывал своего торжества. Помедлив немного, он во всю силу своего звучного голоса прогремел:

- И господнее!

И он стремительно вышел из комнаты, уводя за собой моих родителей, которых он продолжал держать за руки. Меня это поразило, как удар грома. В шуршанье их платья, когда он тащил их за собой, мне причудился вихрь, сопровождающий прилет ангела-истребителя.