Константин Федин - Санаторий Арктур

— Сколько, по-вашему, до него? — спросила она.

— В полдня вряд ли дойти.

— С вами и в день не дойти, — сказала она, улыбаясь и слегка толкнув Левшина.

Он не устоял на камне и, спрыгивая, потянул ее за собой. Чтобы не дать ей упасть, он обнял ее, и они смеялись, ослепленные снегом, в снегу по колена. Густо намазанные лица лоснились, поблескивали, это смешило еще больше. Мешая друг другу, они выбрались из сугроба, и ему не хотелось разомкнуть руки, он сжал ее крепко и рассматривал ее улыбку, открывая в ней что-то неожиданно влекущее. С ласковой настойчивостью она отстранилась и надела ему и себе очки.

Обратно она опять шла впереди, и в нем уже внятно росло беспокойное влечение к ней, и если бы она вздумала еще раз поменяться местами, он отказался бы.

Проголодавшиеся, в приятной усталости, какую дает зима, они добрались до ресторана. Припекало, и можно было устроиться на открытой террасе, гнездившейся над обрывом. Пухлая коротыга-итальянка принесла скатерть и карточку с нехитрым перечнем национальных блюд. Остановились на спагетти и бутылке кьянти, Левшин попросил коньяку. Все это расцвело на солнце торжествующими красками довольства — янтарь коньяка, кровяные пятна томатной подливки на спагетти, прозрачное, мясо — красное кьянти, бутыль которого, в неизменной соломенной плетенке, стала очень быстро пустеть. Закапали сыр и кофе, и это так же скоро исчезло.

После обеда подошли к перилам, облокотись, смотрели в обрыв, изредка поворачивая друг к другу головы. Тогда близость взгляда становилась смутной, и нельзя было сразу поймать привыкшие к глубине обрыва зрачки.

Высоко над террасой, как над гнездом, ныряли с тонким паническим свистом альпийские галки, похожие на обрывки черной бумаги, пущенные по ветру.

— Они что-то предвещают, — сказала Гофман.

— Вы путаете их с воронами.

— Это одна порода.

— Вы хотите сделать их вещими лично для нас?

— Я думаю только о нас.

— Тогда я согласен, — улыбнулся он, — в этом свисте есть что-то обещающее.

Он купил бутылку чинцано, и довольная итальянка старательно закатала ее в бумагу.

— Теперь домой, — сказал он.

В гостинице они переобулись в той же пристройке холла. За их отсутствие комнату протопили, и было очень тепло.

Стоя рядом у окна, они глядели в солнечную пропасть Вельтлина и дальше — на снежно-синюю горную кайму, и было так, будто продолжается только что прерванное глядение в обрыв, и так же смутно колыхнулись встретившиеся глаза.

— Это — вино, — сказала она.

— Нет, — сказал он и, притягивая ее к себе, почти поднимая, отвел от окна.

Страсть вытеснила собою все, а потом исчезла сама, и они, точно обманутые ею, услышали продолжавшуюся вокруг них жизнь: на крыльце стучали лыжами, в холле вежливо пробили часы, вдруг заговорили и весело затопали в коридоре. Он поцеловал ее в висок, туда, где под тонким пушком чуть бился пульс. Она казалась ему очень растроганной, и ему хотелось быть нежным.

— Глоток чинцано, да? — спросил он, поднявшись и развертывая бутылку.

— Нет.

Штопора не было, он протолкнул пробку в горлышко карандашом, налил в толстый граненый стакан.

— Как удивительно, что это не случилось раньше, — сказала она.

Она подвинулась к стене, куда ударил через окно угольник солнца, ее смятые волосы вспыхнули, по приоткрытым зубам скользнули яркие точки отражений.

— Но кажется — это было всегда, — возразила она себе.

— В мыслях, — сказал он.

— Во сне. А сейчас наяву; ведь наяву, правда?

Она потянулась к нему.

— Как я ужасно боялась, когда тебе было плохо.

— Я помню. Но разве мне было так плохо?

— Ужасно. Я по ночам плакала.

Она обняла его и нагнула к себе.

— Я так плакала! Но теперь я знаю — ты не умрешь.

— Нет, — улыбнулся он, — никогда.

— Не издевайся. Для меня никогда. Скажи, как ты думаешь, что будет дальше?

— Будет хорошо.

— Но что, что?

— Не знаю. Давай не станем гадать.

— Конечно, не будем гадать. Но как ты себе представляешь?

— Это же и есть гаданье.

— Но как же так? Ведь ты меня…

Он не дал ей докончить и поцеловал ее опять…

Когда они шли к поезду, садилось солнце, расставание с ним гор было благоговейно-тихо, в розовой краске снегов потухала грусть. Левшин и Гофман попрощались, говоря глазами то, что им мешали сделать наступавшие на поезд, как копьеносцы, лыжники.

— Здесь — другой мир. не то что Арктур, — сказала она, — я была с тобой в другом мире.

— Мы забыли Арктур.