Константин Федин - Санаторий Арктур

Он стоял, прислушиваясь к тому, что в нем происходило, Неизменная, насыщенная покоем даль простиралась перед Арктуром. Изломанные заледенелые вершины, в подножиях — темные окаймления лесов, едва заметные в снегах избушки пастбищ на склонах, неподвижное солнечное небо. Как привычно вселяло это в него спокойствие и ровность! Нет, Левшин не совершил ничего несправедливого, ему нечего поправлять, а ложь, доброе намерение лжи, — оно хорошо послужит и ему, и несчастной Инге.

— Правда, — сказал себе Левшин, — поехать в горы. Здешняя жизнь дала слишком большой отстой. Его надо взболтнуть.

В самом деле, не покушением ли на его свободу были все эти претензии Инги? Она обижалась на то, что он не давал ей повода обижаться. Укоряла тем, что у него не было перед ней никаких обязанностей. Нелепое, смешное положение!

Он услышал накатившийся издалека отголосок озорного фальцета: ули-ула-ули-уло — и согласно тряхнул головой его игривому призыву.

Поезд проходил мимо ущелья, в котором лежал Клавадель, и Левшин отвернулся от окна. Тотчас зазвучал в памяти рожок клавадельской почты. Каждый, кто отдал частицу бытия балконам Арктура, вкладывал в наивную мелодию свое особое чувство. Для Левшина это был зов к жизни. И сразу ему вспомнился разговор о Клаваделе с Ингой и то, как она слушала этот напев, бывший для нее тоже какою-то мечтою. Чтобы не помешать давно сложившемуся влекущему представлению о Клаваделе, не следовало видеть живую картину, наверно прекрасную, но несходную с воображаемой. Может быть, придется встретиться с Ингой, и она спросит, что такое Клавадель, и тогда будет легко ответить, что Клавадель — та самая мечта, которая ее занимала на балконе Арктура.

Это первое, немного грустное воспоминание об Инге улетучилось, как только Левшин миновал окрестности Давоса. Поезд шел в гору, останавливаясь на крошечных станциях. Теснее подступали к дороге вершины, темные скалы и камни все неувереннее выглядывали из-под снега.

В Филизуре Левшин побродил вокруг станции. Она торчала на обрыве, падавшем в узкую, запертую почти со всех сторон Альбульскую долину. На самом краю обрыва стоял фонтан — каменный столб с длинным краном, из которого струя отточенно падала в водоем, похожий на колоду, глуховато бормоча и выбивая серебряные подскакивающие брызги. Рядом покоился снег, недавно выпавший, рыхлый, с кружевной талой корочкой. Глубоко внизу горбилось кучное селение с остренькой, как шило, киркой, тоже заснеженное и чуть подернутое туманом — свинцовым в тени нависшей горы, дымчато-желтым на солнце. И сюда уже взобралась весна, но ей было трудно управиться: Левшин ясно ощутил нерушимое и словно предупреждающее дыхание близких ледников. Но в холоде, в снегах, в тумане долины содержалось столько чистоты, что день был похож на весенний, и незамерзающий фонтан своим бормотаньем как будто намекал на весну.

Весь путь не оставляло Левшина чувство приближения к весне, а он приближался к полосе вечного снега. Нагромождения, плывшие мимо, за окнами вагона, были фантастичны, и поезд, будто не веря, что можно пробраться по скалам, висящим над провалами ущелий, все время, чуть дыша, оглядывался на свой выгнутый хвост. Под Бергюном вагоны медленно взмывали в высоту, как летающие снаряды, и постепенно из-под ног вывертывался штопор пройденной дороги, на гигантских завитках которого были нарезаны виадуки, друг над другом, и с верхнего нижние казались сложенными из табакерок.

В Энгадине солнце пронизывало долину тихим довольством. Оттаявшие лунки вокруг деревьев свидетельствовали о готовности возрожденья. Но подъем но бернинской дороге раскрыл все высокомерие природы: суше, бесстрашнее сделалась синева неба, дунул ветер, ударив в широкие стекла вагонов, снежные поля кинули на поезд ослепляющие отсветы. И тогда над пустынями сугробов, заваливших ущелья, над изломами небрежно раскиданных вершин, поднялся с видом ко всему безразличного превосходства отрог великого горного содружества Бернины — окоченелый ледник Мортерач. Он не спеша опрокинул на ничтожный поезд отблеск солнца, сам как солнце, — и поезд зажмурился, замигал занавесками своих туристских окон и, словно пристыженный, еще незаметнее пополз вверх, в сторонке от крошечных, как спички, телеграфных столбов.

На первой остановке после перевала Левшин вышел из вагона. Это была безлюдная станция, никого не оказалось на перроне, никто больше не подумал расстаться о поездом, и он исчез под горой быстро, точно поскользнувшись. Всего два строения виднелись вдалеке: на тучной скале возвышался двухэтажный отель и пониже, в ее подножии, прикорнул павильон ресторана. Вытоптанной в заносах тропинкой Левшин пошел к отелю: рушился колючий, ледяной ветер, и хотелось скорее под крышу. Огромная вывеска, наращенная на скалу, оповещала о названии станции и приюта — Альп-Грюм, а также о том, что с террасы отеля такой-то высоты над уровнем моря открывается самый чудесный вид на ледники. Швейцарский крест на фундаменте террасы государственно скреплял бесспорность этого заносчивого утверждения.