Дмитрий Холендро - Ожидание - повести

А тогда уж говорит:

— От сына.

— Пойдемте, — резковато зовет его девушка.

Он встает и слышит, как ее ругают. Очередь кричит, что это безобразие, почему она бросила работу, но девушка идет впереди него, не оглядываясь, а свое окошко она заставила счетами. Курносые все храбрые. У него жена была такая же, Катя.

По узкой лестнице они погружаются в недра почтамта. Из этих таинственных недр выныривают почтальоны и толкают Харлашу толстыми сумками.

— Ты куда его? — спрашивает у дверей полувоенный, нервный, как щенок на привязи. — Явление!

— Ты мне веришь, Гаврик? — Девушка прикладывает руку к халатику на груди, — Он около тебя постоит. Открой.

Не спуская глаз с ее халатика, Гаврик толкает дверь, и Харлаша делает шаг в большую комнату и застывает у порога, где ему велено стоять.

А комната — сказочная, откуда не возвращаются несчастными. И, как в сказке, здесь все очень просто. Сыпятся письма на столы. Из самых обыкновенных мешков. Конверты, конверты, груды, горы конвертов. Железные палочки подхватывают их, подкладывают к механическому штемпелю и отщелкивают на транспортер, по которому письма бегут, торопясь к людям.

Те письма, что особенно неорганизованны и увертливы, бьют ручными штемпелями и откидывают приведенными к послушности. Колотите, колотите!

В глазах старика рябит от женских рук, а в ушах нарастает грохот. Штемпеля стучат, как каблуки танцоров, как поезд, как обвал. Сколько писем! Должно же тут быть и его письмо…

Курносая о чем-то говорит с сортировщицей — не разобрать, о чем. Смотрит, вынув из одной ячейки деревянных сотов у стены, тощую стопку, всего в три письма, и сквозь гул бесшумно идет к старику. Она идет с пустыми руками. И, подобно смерчу, обвал уносится куда-то, а в тихий и сухой перестук штемпелей падает ее внятный голос:

— Придется подождать.

— Свириденко? — переспрашивает старик.

— Свириденко, в Голубиное, — подтверждает она, почему-то вздыхая. — Ничего…

Значит, это все чужие письма. И она держала чужие.

— Подожду, — говорит старик.

А глаза все еще с надеждой смотрят на девушку.

— Не отвечает? — спрашивает она, обнимая руками свою грудь под настырным взглядом Гаврика, будто она голая.

— О ком вы? — спрашивает Гаврик.

— Сын, — говорит девушка Гаврику так, как будто тот виноват.

— Может, его, вашего сына-то, давно уж нет там, куда вы пишете, — оправдывается Гаврик.

— Как нет? — возмущается старик от мысли, которая не приходила ему в голову.

— Может, он пе-ре-ехал… — внушительно объясняет Гаврик, словно переехавший не мог написать, — И выходит у вас не-до-ра-зу-ме-ние…

— Хотите, проверим? — спрашивает девушка.

— Как?

— Напишем в адресный стол.

Старик молчит, и каменеет его лицо. С одной стороны, его мучает боль и тревога от неизвестности, с другой — ему стыдно перед людьми… Стыдно проверять сына, вроде жаловаться на него… Стыдно перед этим адресным столом, перед самим сыном. Старик вздыхает протяжно и глубоко, как вздыхает море, накатив последнюю волну на берег после долгого шторма… Море забирает волну назад… Море остается морем, оно не изменяет себе. Старик молчит.

— Я сама напишу, — обещает курносая, — давайте адрес.

И, оставив адрес, Харлаша долго не может простить себе этой слабости, и бродит по городу, и пьет на рынке, где с каменных лотков жены колхозников робко торгуют рыбой, а на большом деревянном бараке написано «Чайная», хотя в ней потчуют водкой.

Возвращается он с Сахой, удачно перехватив его грузовик у переезда.

Машина бежит, вырвавшись из городской тесноты, оставив позади каменный паровоз элеватора, сложенный словно бы из кубиков, с прямоугольной трубой.

Как ни затейлив городской мир, все равно он кажется игрушечным рядом с величавой простотой степи, в которую они углубляются. Вечереет, и степь еще шире, чем днем, без зыбких занавесей солнечного марева, и на неё не хватает глаза, как на море. Дорога, по-степному прямая, стреляет в горизонт. Все открыто и, может быть, загадочно, но не запутанно. Мир могуч, простодушен и прямодушен — это чувствуется в степи, словно тут он отвечает изменчивым страстям на вопрос, в чем его сила.

И любовь, и перемены, и открытия, и смерть — все должно быть достойно этой широты, этого неба, этой степи, этого солнца.

Оно еще стоит в конце дороги, летящей к нему, как по воздуху, и все маленькое вокруг тянется к солнцу, к небу и земле.

Тянутся маленькие солнца подсолнухов, подняв от земли в сторону большого солнца свои желтые головы. Тянется белое, высокое, взбитое облако, вкручиваясь в небо. Тянутся навстречу закатные лучи.