Дмитрий Холендро: Где-то есть сын

Он был такой старый, что никто не знал, сколько ему лет. Он и сам забыл. Звали его Харлашей, и кто-то вспоминал, что в былые времена на рыночной площади стоял кабак с зелеными буквами на вывеске: «Харлаша». Тогда купцы солили рыбу в ямах, наспех вырытых возле моря, а какой-то догадливый делец, плюнув на рыбу и на соль, поставил на самом пупке, среди торговой сутолоки, свое питейное заведение.

Продав рыбу, люди шагали — одним шагом — прямо в кабак через сырую чешую на пороге. Мимо «Харлаши» не проходили.

Говорят, кабак назвали в честь его деда, бесшабашного хамсолова и забулдыги, старшего из рода Харлампиев.

Но и Харлаша, живущий ныне на краю Голубиного, был уже таким, что его путали с дедом.

За Голубиной горкой, в трех километрах от села, в море тянулся мысок Харлаши. Две бухты ополаскивали его своими солнечными водами. Они были мелкими, и вода в них светилась. Там любили купаться сельские девушки, скрываясь от ребят. Рыбача на том мысу с бечевой, вроде бы и выследил себе нечаянно Харлаша невесту.

Ходил по морю и катер «Харлаша», таскал скуластые дубы, груженные рыбой из ставных неводов, сипло дудел встречным сейнерам, надо и не надо... С этого катера начиналось товарищество «Сельдь», переросшее в нынешний колхоз.

Но и мыс и катер, кажется, назвали по имени отца Харлаши, лихо поджегшего в свой час кабак на базаре, чтобы оберечь семью от позора. В этой семье не мудрили с именами: всех называли одинаково. И профессию выбирали одну: все шли в море.

Жизнь Харлампиев была простой и несмелой; от моря не отрывались (если можно назвать несмелой жизнь на море).

А может, был Харлампий всего один и это про него одного рассказывали так много, и одной его жизни хватило на все: и на кабак, и на мыс, и на катер.

Хотя Голубиное — большое село, Харлаша жил одиноко, на отшибе. Дом его словно закатился за гору, облепленную с другой стороны ладными домами рыбаков. Как после обвала, у самого моря лежали две каменные глыбы — две неприступные с виду скалы. Угловатые, с трещинами, мрачные... В трещинах росли скользкие зеленые водоросли и жили крабы. Наверху, на острие одной скалы, нашелся пятачок ровного места, и на этом пятачке поставили дом. Кто и когда поставил, этого не мог припомнить даже сам Харлаша. Верно, какой-то чудак.

Однако раз стоял дом, в нем и обитать должны были. Вот здесь и жил Харлаша. У него был сын, но он не знал, есть ли у него внуки: сын ему не писал.

За что обрушилось на него это немыслимое несчастье, он не понимал. Может быть, сын думал, что отца нет в живых?.. Кто знает! А отец все жил.

В доме было две комнаты, совсем пустынных. После смерти жены коверчики, скатерти, салфетки — все, что она нанесла в дом, постепенно загрязнилось, запылилось и улеглось в сундук, словно отслужило свой срок. Цветы на окнах высохли. Одним словом, зайди в дом без хозяина, не узнаешь, бывает ли тут живая душа. Почти всегда открытые настежь окна пропускали сквозные ветры всех направлений, и под крышей дома не удерживались никакие запахи: ни тушеной или жареной рыбы, которую Харлаша готовил в угольно-черном казанке, ни хлебной корочки, которой сладко пахнет всякий дом с утра, ни даже табака, переводимого Харлашей в несметных количествах.

Ветры все выдували.

И только одна вещь говорила о жизни, о любви, о тоске, бушевавших в доме. На старом комоде, опираясь на сухой кирпич поплавка, стояла карточка. Она загибалась в трубку от солнца. Поплавок был выше карточки, серый старый поплавок, оторванный от гигантского невода.

Веселыми, шальными глазами из-под черных бровей Виктор смотрел на отца. Смотрел в короткой — на тот миг, что щелкнул аппарат фотографа, — улыбке. Но миг промчался, и годы промчались, а Виктор все улыбался в комнате, где вырос.

На нем была наглаженная матерью косоворотка. И гитара в руках. С гитарой ходил он к городскому фотографу перед призывом в армию. Это было за год до войны, и Виктору тогда едва стукнуло двадцать. Песни он пел отменно, и Харлаше его хвалили, но старик отмахивался:

— Сам он петь не умеет. Гитара у него — она поет.