Дмитрий Холендро - Ожидание - повести

— Но Иван Анисимович тоже давно на Гавайских островах.

— Ему же хуже, — сказал Степаныч. — С его неумением жить зимой повеситься можно… Зимой он вяжет…

— Нет, правда? — спросил я.

— От людей бежать нельзя, — сказал Степаныч, извиняясь своей мягкой улыбкой за нравоучительную фразу. — Это надо всем понять. Вот посмотрим, как вы у нас приживетесь…

Я помолчал.

— Кстати, — сказал он, — Иван Анисимович отдал Маше свою кровь. До того, как вы принесли лед, он сделал ей переливание крови, но запретил Тусе об этом говорить. Он не любит благодарности…

Я сидел, моргая глазами.

— Как же быть с Зайцем? — спросил я.

— Ну, подумаешь! — усмехнулся Степан Степанович. — В крайнем случае отсидите пятнадцать суток!

Шагая домой, я представил себе человека, который проснулся в пустом городе. Еще вчера он сердился, что вокруг — в магазинах, в кино, на улицах — много народа, что его толкали на стадионе и давили ему бока в автобусе. А сегодня — улицы пустые, магазины пустые, он один-одинешенек. Что делать?

Я бы со всех ног побежал искать хоть одного, хоть самого злого соседа, хотя бы Зайца.

Не знаю, зачем я пошел мимо демидовского дома. Ни ему, ни Маше я ничем помочь не мог.

Вспыльчива ты, Маша. Неуживчива ты, Маша. Что я слышал про таких от окружающих? «Жизнь обломает…» Что же тогда такое — жизнь?

Тетка мне писала, чтобы я поступил в драмкружок и участвовал в художественной самодеятельности, а я решал психологические задачи. Она боялась, что я умру от тоски, а я затосковал сегодня впервые, но по-настоящему, тоской, от которой не спасешься ни в Камушкине, ни в столице.

Мне хотелось любви. Для Маши. Для Лили. Для Демидова. Для себя.

Мне хотелось найти свою девушку, пока еще таящуюся где-то.

Мне хотелось чистоты и нежности, о которых можно бы шептать лишь стихами, но мне хотелось не только читать ей стихи, а и целовать и обнимать ее.

Зовы природы трубили в моей душе и поднимали меня.

Человек без желания оседает, как тесто без дрожжей. Я был полон самых светлых желаний…

В доме Демидова горел свет, и окно было распахнуто, как в мае. Я увидел: он сидел на подоконнике и курил, — должно быть, он курил без передышки, дым валил оттуда, как из трубы.

Я испугался, что он узнает меня, если я пересеку полосу света, и остановился.

— А что Лиля? — сказал Андрей. — Мало ли… Ходил… Может, и доходился бы… С кем-то надо сложить жизнь… Клуб, кино, танцы…

— И все? — спросила Маша.

— Не все, — ответил, помолчав, Андрей. — Если б все!

— Хорошо хоть, что не таитесь.

— Зачем? — спросил Андрей. — С Лилей все равно кончено. Так и так мне теперь судьбы с ней не вязать, хоть уедешь ты, хоть останешься.

— Уеду.

Так я и знал.

— К мужу вернешься?

— Вы же сами советовали…

— Хочешь, курить брошу? — спросил Андрей, и на улицу полетел окурок. — Сережку буду нянчить. Нельзя тебе одной.

— Так я с детьми.

— Нельзя одной с детьми.

— Я теперь храбрая. Раньше боялась, а теперь не боюсь… Спокойной ночи…

Она выключила свет, выпроваживая Демидова из его же дома. Свет потух в окне и у моих ног. Но в окне снова замерцала искорка папиросы.

— Вот, сразу и не бросишь… — Он бросил второй окурок. — Сейнер погоню в ремонт. Там, рядом с доками, на бочкотарном заводе девок, как хамсы. От вахтерши до директора — одни девки, хоть соли их в бочке. Каждая будет рада! Маша!.. Не смогу я без тебя!

— Вот… нашли радость!

— Нашел.

— Поздно уже…

— Я таких раньше не встречал.

— Перепуталось все, — вздохнула Маша, — дом чужой, а я хозяйничаю.

— Да что дом? — отозвался Демидов. — Каменюки, железки, доски… Для меня море — тоже дом…

Он ударил кулаком в дверь и вышел, а я замер на цыпочках, как будто так можно было тише стоять, а идти не решался ни вперед, ни назад.

И только когда отбухали демидовские сапоги, я поплелся к себе, на «палубу», с мыслями о необыкновенном заводе, где девушки набивали обручи на бочки.

— Доктор! — окликнули меня.

Я узнал Лилин голос.

— Зайдите. — Она стояла у своей калитки.

— Пожалуйста. Зачем?

— Разговор, доктор…

— Может, здесь?

— Да я одна… Не бойтесь.

— Чего мне бояться?

Мы прошли — она впереди, а я за ней — через темную горницу в комнату, узкую как пенал. Светелка, подумал я. Девичья светелка. Клацнул крючок. Вокруг зашуршали кружева. Я не понял, отчего они шуршат. Вероятно, они украшали и кровать, и все, к чему можно было их прицепить. В темноте я ни черта не видел, а они все шуршали. И вдруг я догадался. Душное, мягкое, жаркое навалилось на меня. Все опрокинулось внутри меня. Что-то небывалое требовалось от меня. Я дышал, как будто обежал вокруг земной шар, и лазил рукой по стене в поисках выключателя.