Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…

И они прекрасно общались там!

И потом я получила, почти одновременно, ещё два письма! Валерий Всеволодович и Борис Глебович написали мне о том, как это было здорово – встретиться в весенней, пустынной Ялте, когда вокруг ещё никого из знакомых. И вдруг – такая приятная встреча! Тем более, что Каптерев пришёл без звонка, наудачу.

А потом Борис Глебович отправился к Каптереву – смотреть новые картины…

Мне всегда нравилось знакомить и сдружать своих друзей. Мне кажется, все хорошие люди должны знать друг друга в лицо.

Конец института! Защита.

Держу речь о цирке. Рассказываю о том, какой это удивительный мир… Дипломная работа у меня о цирке, так и называется: «Тёплый купол», стихи о цирке.

Оба оппонента весьма благосклонны ко мне. Литературный критик Владимир Мильков и поэт Владимир Цыбин. Правда, Цыбин написал целую страницу критики в своём отзыве, и я очень расстроилась, когда прочла это перед защитой. Он написал, что я воспеваю искусственный мир… Но по ходу защиты он своё мнение переменил, и когда потом зачитывал свой отзыв, то страницу критики опустил, не стал оглашать. Ну, а Мильков Владимир Ильич только хорошее написал и сказал.

(Исаева по какой-то причине не было. А Мильков – он был ассистентом в семинаре Исаева, так что выступал как бы от них обоих. Кстати, Мильков был ассистентом и в семинаре Долматовского, так что мы с ним были знакомы давно, и он очень положительно относился к моему творчеству, даже и в те времена, когда Долматовский ещё швырял мои стихи и кричал, что никто не докажет ему, что это – поэзия… С Долматовским он не смел спорить, но меня подбадривал: улыбкой, каким-то тёплым словом. Спасибо ему.)

Всё-таки «отлично» они не решились мне поставить, так как в моих стихах напрочь отсутствовал идеологический момент. Такой «маленький» недочёт… Странно, что в 1979 году мне этот недочёт простили. Поставили «хорошо».

А потом председатель экзаменационной комиссии, прозаик, старенький Владимир Лидин от души поздравил меня. И сказал какие-то очень сердечные слова.

Сохранилась фотография: два дистрофика пожимают друг другу длинные костлявые руки. Это мы с Лидиным.

Госэкзамены сдала на пять. И русскую литературу, и даже научный коммунизм.

Я подумала: научный коммунизм выучить невозможно. Но как же быть? И я представила, что это – пьеса театра абсурда, и мне нужно выучить роль, в которой такие бессмысленные фразы… И я выучила!

– А чего это вы на зачёте двух слов связать не могли? – удивился экзаменатор. – Ведь всё знаете! Молодцом!

Он влепил мне жирную пятёрку.

Я вышла из аудитории и постаралась тут же вытряхнуть весь этот мусор из головы…

Прощальное чаепитие у меня дома. Пришёл весь наш творческий семинар. Не помню только, был ли Володька Бояринов. Мы с ним были постоянно на ножах. Он всегда так зло оппонировал на занятиях, а я защищала. Он просто топтал своих однокурсников! И я однажды не выдержала и закричала:

– Тебя на пушечный выстрел нельзя подпускать к стихам!

– Прямо-таки на пушечный? – ехидно уточнил он.

– Да, на пушечный!

Исаев добродушно посмеивался на нашу перебранку.

Могла ли я тогда предположить, что в будущем Володька станет большим чиновником в правлении Союза писателей? А впрочем, всё очень даже логично: чтобы самому возвыситься, надо уметь затоптать тех, кто рядом. И Володька постигал эту науку с молодости. Не знаю, многих ли он затоптал на своём тернистом пути к вершинам чиновничьего благоденствия, я не следила за его административным продвижением, но когда недавно, (то есть спустя двадцать пять лет), столкнулась с ним в коридоре одного писательского заведения… Мы сделали вид, что не узнали друг друга. А и мудрено было узнать в этом сытом, вальяжном мужичине – худого и злого Володьку. Видимо, он получил то, что желал, и, вследствие этого, сильно подобрел. А при чём тут стихи, спросите вы. Да, при чём тут стихи?…

А на то чаепитие пришёл и сам Егор Исаев. И всю ночь рассказывал нам о своей жизни: про деревенское детство, и про то, как ушёл на войну, почти мальчишкой… Потом он написал поэму о войне – «Суд памяти». Война была главной темой его поэзии. Эту поэму часто читали по радио, обязательно на 22 июня и на 9 мая. Она сделала автора очень знаменитым.

Людмила Фёдоровна тоже из интереса прочла «Суд памяти» и сказала: «Видно, что человек очень хороший. И поэт тоже хороший, добротный».

Исаев оставался в душе деревенским парнем, было в нём что-то неискоренимо мальчишеское, эти растрёпанные, густые, седеющие вихры, вечно падающие ему на глаза, широкая, размашистая жестикуляция, ярко-синий, прямой взгляд из-под густых русых бровей. Когда он глядел в рукопись, насупив мужицкие свои брови, его облик в очках в простой, грубой оправе казался почти суровым, но вот он поднимает на тебя взгляд, срывает очки – а глаза смеются васильковой, почти детской синевой!… Всё в его облике было добротным, основательным. Он любил деревенскую жизнь, знал множество частушек и любил их ввернуть к месту. И при этом его нельзя было назвать «деревенщиной». Это был интеллигентный человек, глубоко чувствующий важные вещи.