Мария Романушко - Там, где всегда ветер

Обнаружив в нашей тумбочке неплохую (для степного городка) коллекцию пластинок, человек пять-шесть ребят весьма заинтересовались. И я стала приглашать их по воскресеньям, и они стали приходить: просто послушать музыку. Лезя и Жорка приходили всегда, девичий состав был переменчив. Образовалось что-то вроде клуба меломанов.

По разным углам пустой комнаты рассаживались, как в концертном зале, кто на принесённой из кухни табуретке, кто просто на полу, на бабушкином домотканом половике. Слушали упоительную «Принцессу цирка» Кальмана, солнечную «Сильву» и «Марицу», слушали «Евгения Онегина», не отдельные арии, а всю оперу – несколько огромных дисков, слушали вальсы Шопена, разные инструментальные пьесы… Потом – по кругу – делились впечатлениями. Было интересно: и слушать, и делиться.

У нас у всех была сильная нехватка культурных впечатлений: ведь ни театра, ни цирка, ни филармонии, ни выставочного зала в нашей степи не было. Ну, заезжал изредка какой-нибудь вокально-инструментальный ансамбль – и весь город сбегался послушать, так всем хотелось ЧЕГО-ТО ТАКОГО! Ну, была ещё самодеятельность, как везде в глубинке, но все местные таланты были уже явлением привычным. А так хотелось ЧЕГО-ТО ТАКОГО!…

Ведь даже хорошую пластинку в нашем единственном универмаге купить было практически невозможно. Я заходила в отдел грампластинок почти каждый день по дороге из школы. Выбор наличности просто угнетал и приводил в уныние: «Марш коммунистических бригад», «Школьные годы», «Марш энтузиастов», ну ещё что-нибудь в этом роде. Хорошие, «человеческие» пластинки привозили крайне редко и тут же всё расхватывалось, буквально за час. Если утром привезли, то после обеда уже и след простыл.

Помню свою маету, свою жажду хорошей музыки и свою тоску от того, что НИЧЕГО НЕТ. И взять НЕГДЕ. Вот тогда мы и стали с мамой выписывать пластинки из Москвы, чтобы хоть как-то утолить мой эмоциональный голод.

А когда образовался наш клуб меломанов, домашние ничуть не возражали. Мама даже радовалась, что наши пластинки оказались востребованы ещё кем-то. Ей было приятно.

Больше всего нам в четырнадцать лет нравился Кальман. Может быть, по контрасту с нашей собственной жизнью. Я лично Кальмана просто обожала! За искристость, за неистовую радость жизни, за феерию эмоций. За то, что он так же, как я, любил цирк. За то, что любовь у его героев всегда была взаимной – и это правильно. За то, что всё и всегда кончалось хорошо.

Так и должно быть в жизни!

В то время оперетта – мой любимый жанр. А опера – ненавистный. («Евгений Онегин» – исключение). Опера меня угнетала, разрывала сердце, повергала в тоску. И когда в музыкальной школе жена моего учителя, которая вела у нас предмет «музыкальная литература», ставила на проигрыватель «Бориса Годунова», или «Войну и мир», или какую другую оперу – мне хотелось выть от тоски. НЕ МОГУ! НЕ МОГУ это слышать!

Так и не смогла полюбить оперу. Нет, эта музыка – не моя. Слишком гнетущая. Какую оперу ни возьми – там столько мрака!… А мне вполне хватало собственных жизненных трудностей. Трагизм русской оперы я просто уже не вмещала! Это был явный перебор для моей нервной системы…

Но Кальман, Кальман!… Вот повела дочку на «Принцессу цирка» – и в сердце всколыхнулось целое море переживаний, таких солнечных, искристых…

С самого первого класса! не приемлю школу. Не скажу «ненавижу», ибо ненависть – слишком возвышенное, романтическое чувство. А школа – рутина и тоска.

Но так заведено, все туда ходят, по-другому не бывает. Только инвалиды сидят дома, и порой я даже мечтала стать инвалидом, чтобы не ходить больше в школу: не слышать, как учитель называет мою фамилию, которую я безумно стесняюсь, не слышать запахов физического и химического кабинета, от которых меня мутит, не слышать скучнейшего: «Кто хочет рассказать о положительных (отрицательных) героях в романе…», или: «Кто хочет решить уравнение на доске?» Или: «Сегодня тема: девятнадцатый съезд компартии…» Боже мой, Боже мой, какой несусветной мурой забивают нам головы! Да, порой хотелось стать инвалидом. Я думала: была бы я совсем немая, не ходила бы в школу.

Но… но это означало бы сидение дома, а дома – та же рутина и тоска. И если в школе ещё можно укрыться на последней парте у окна, забиться в самый дальний уголок и, пока не вызовут, думать свои мысли и писать стихи, то дома… Дома не спрятаться от всевидящего бабушкиного ока! «Я тебя вижу, как облупленную!» – говорит она мне частенько, и я от этого её заявления впадаю в жесточайшую тоску. Иногда начинаю кричать, или плакать, или, закусив губу, смотрю в потолок и молчу.