Анатолий Землянский - После града [Маленькие повести, рассказы]

— Проходите, пожалуйста. Прошу проходить.

А Тихон еще стоял. И я заметил, что голос, только что торопивший нас, помедлил с новым напоминанием. Лишь через заметную паузу он повторил обычные два слова:

— Осторожно — ступеньки…

И Тихон пошел дальше, вокруг саркофага, поднимаясь к выходу. Лицо его было по-прежнему повернуто к Ленину, глаза влажно блестели, и мне стоило огромного усилия поверить, что Тихон не видит…

Золотой свиток арфиста — как была окрещена эта уникальная находка — «сдался» Остожину за какое-то получасье до рассвета. До погожего августовского рассвета, когда сад перед окнами профессора бывает полон влажных теней и первого голубоватого посветления.

Последние знаки последней тисненой строки стояли в знакомом уже сочетании, и Остожину нужно было лишь вернуться к начальным листкам, чтобы найти готовую расшифровку.

Он нашел ее легко, и она будто сама скользнула с пера на бумагу. Ему показалось даже, что он услышал легкий и мелодичный звон, с каким эта последняя фраза коснулась плотного белого листа.

Размашисто бросив под строку дату, Остожин посмотрел на часы, записал время, затем снял часы с руки, завел их до отказа и резким усилием перекрутил пружину. Механизм, безотказно и точно работавший долгие годы, мгновенно смолк, вороненая секундная стрелка замерла на полделении.

И это не было пустой прихотью или ребячеством. Расшифровка свитка взяла у Остожина столько времени и сил, что ему в самом серьезном смысле хотелось как-то ознаменовать завершение труда. И он придумал: пусть сохранится этот счастливый миг хотя бы на его часах. Одиннадцать лет, семь месяцев и двадцать три дня потратил он, чтобы разгадать эти древние письмена. И вот: написана завершающая строка, поставлена последняя точка. Древность будто приблизилась к Остожину вплотную и с покоренной доверчивостью приоткрыла свое лицо. Смотри, мол. Вы с Буклеевым были достаточно упорны, чтобы получить такую награду. Вы сумели тогда, одиннадцать с половиной лет назад, раскрыть тайну Багряного холма, а теперь покорилось тебе и ценнейшее из его сокровищ.

Как же можно не сохранить это мгновение?!

Свет наступающего утра уже ослабил яркость настольной лампы, пригасив немного и строчки на бумаге. Но виднелись они по-прежнему отчетливо и ясно. Остожин лишь в чем-то не узнавал своего почерка, казавшегося ему теперь похожим на разгаданную им округло-крючковатую вязь, выдавленную чем-то острым по гладкой поверхности тонкого, как ватман, золотого свитка.

Часы молчали, покоясь на последнем листке рукописи, и инкрустированный перламутром циферблат их мертво фиксировал победу профессора какой-то необычайно значительной теперь неподвижностью стрелок. Утро все больше подавляло свет лампы, но Остожин не замечал ни посветления в окне, ни остановившихся часов… Он думал о том, что поведал когда-то людям безвестный автор, незримо пожаловавший теперь к нему, Остожину, из давности, измеряемой семью с лишним тысячами лет. Казавшаяся мертвой тайнопись ожила и раскрылась. Медленно, нехотя, но по причудливым знакам ее, как по кровеносным сосудам, побежала жизнь. И сосуды, эти крохотные замысловатые иероглифы, невидимо наполненные смыслом, запульсировали словно от искусственного дыхания.

Был бы жив учитель!..

Остожин вспомнил Глеба Анисимовича Буклеева, и перед его глазами вдруг всплыло давно уже пустующее в зале заседаний кресло, в котором обычно сидел знаменитый археолог и палеограф. Когда он, Остожин, будет на следующей неделе докладывать академии о своей работе, Буклеев не услышит его. И никогда не узнает гордой красоты найденной им легенды.

Это угнетало Остожина, и ему хотелось как можно быстрей вернуть легенде жизнь. Он собрал листки с расшифровкой и перешел к столику с машинкой. Усталость, которую он только что ощущал, прошла. Будто и не было бессонной ночи.

Пальцы коснулись клавишей, комната наполнилась торопливым стрекотом. Легенда Багряного холма шла к людям.