Юкио Мисима - Маркиза де Сад

ШАРЛОТТА (решительно). Так точно, мадам.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ (смеется). Ну тогда ладно. Бог с тобой, носи что хочешь. Раз твой траур и твоя скорбь тоже поддельные, я не возражаю.

ШАРЛОТТА. Благодарю, мадам.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так, значит, ты любила покойную графиню?

ШАРЛОТТА. Так точно, мадам.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Больше, чем свою нынешнюю хозяйку?

ШАРЛОТТА. Так точно, мадам.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ай-яй-яй, до революции ты со мной так разговаривать не смела. Все теперь стали такие честные, прямо беда... А-а, кто-то к нам в гости пожаловал.

Шарлотта выходит. Рене встает.

Шарлотта вводит баронессу де Симиан в монашеском одеянии.

Баронесса, вы? Сколько лет, сколько зим.

БАРОНЕССА (сильно постаревшая). Да, давненько у вас не была. День добрый вам обеим.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Что-нибудь случилось?

БАРОНЕССА. Меня пригласила Рене.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Да?

РЕНЕ. Спасибо за то, что пришли.

БАРОНЕССА. У ворот я встретила вашу сестру. Кажется, она уезжает в Италию?

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так, во всяком случае, она нам сказала.

БАРОНЕССА. Я рада, что вы, Рене, наконец решились. Я ждала от вас этого шага.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Решилась? На что решилась?

РЕНЕ. Матушка, я не стала с вами советоваться, а обратилась прямо к госпоже де Симиан. Я попросила принять меня в тетушкин монастырь.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ (пораженно). Ты? В монастырь? Хочешь удалиться от мира?

РЕНЕ. Да.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ничего не понимаю... Извините, баронесса. Благодарю вас за доброту и участие, но, вы ведь понимаете, речь идет о судьбе моей родной дочери, и я должна... В первый раз об этом слышу! Да и как же - ведь со дня на день маркиз выходит на свободу...

БАРОНЕССА. Ваше удивление вполне естественно. Поговорите между собой, а я, с вашего позволения, пройду в соседнюю комнату и подожду там. (Идет к правой кулисе.)

РЕНЕ. Постойте!

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Рене...

РЕНЕ. Нет, пусть тетушка останется здесь. Я хочу, чтобы она все слышала. Двадцать лет я бегала к ней советоваться об Альфонсе, так что теперь секретничать просто глупо.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Да, конечно, но...

РЕНЕ. Прошу вас, тетушка, останьтесь.

БАРОНЕССА. Ну, если вы настаиваете...

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Раз вы обе заодно, я буду говорить без обиняков. Но прежде, будьте любезны, баронесса, объясните поподробней - о чем именно просила вас Рене.

БАРОНЕССА. Особенно рассказывать нечего. В последние месяцы Рене бывала у меня очень часто, мы много говорили. И я обещала свою помощь, если она твердо решит удалиться от мира. Вот и все.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Значит, когда ты перестала ходить к Альфонсу и вдруг так увлеклась вышиванием, ты готовилась к этому решению?

РЕНЕ. Нет, я уже очень давно думала об этом. Теперь мои мысли просто переросли в решимость.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Именно сейчас, когда должны освободить Альфонса?

РЕНЕ. Это было последним толчком, последней каплей. Прежде в моей душе боролись два желания - уйти от мира и встретиться с мужем. После каждого свидания я решала: "Все, следующая встреча будет последней, а потом ухожу". Но сердцу не хватало твердости... И все же каждое такое половодье мало-помалу углубляло новое русло реки.

БАРОНЕССА. Это Господь взирал на вас с небес, это он был вашей путеводной нитью. Вы - рыбка, выловленная Всевышним. Не раз срывались вы с крючка, но втайне всегда знали: рано или поздно вам не уйти. Вы посверкивали чешуей, плавая в бренном море суеты. Когда взор Божий, подобно лучам предвечернего солнца, падал на вас, вы вспыхивали ослепительным блеском и, трепеща, мечтали только об одном - поскорее быть выловленной. Господь вездесущ, его божественным очам несть числа, и каждое из них обращено в мир. Они бдительнее и неотступнее самого рьяного королевского соглядатая, им видны как на ладони потаен-нейшие закоулки человеческих душ. Господь обладает неистощимым терпением, он ждет, пока заблудшие души сами придут в его сети, и лишь тогда препровождает их в свою сияющую тюрьму, в свои блаженные чертоги. Стыдно признаться, но мне Божий промысел открылся лишь несколько лет назад, уже в преклонные годы. Раньше я лишь изображала набожность, лишь любовалась собственными добродетелями - а это иссушает душу. Есть воспоминания, которые и сегодня заставляют меня краснеть. Сколько же лет назад это было... Девятнадцать. Осенним днем в этой самой зале графиня де Сан-Фон рассказывала мне о вашем зяте. Неужели миновало уже столько лет! Девятнадцать... Потом вошли вы, мадам, - от перенесенных душевных мук ваше лицо обрело особый внутренний свет. Наконец, приехала и Рене - чистая, прекрасная, бесконечно печальная... Кажется, все это было вчера. А может быть, время, меняющее наш облик, тихо вышло из залы, а мы просто не расслышали шелеста его одежд?.. Перед тем как вы, госпожа де Монтрей, присоединились к нам, графиня, помахивая хлыстиком, рассказывала мне о марсельских похождениях маркиза - простите, что говорю об этом. Слушая графиню (как молю я Бога, чтобы Он упокоил ее грешную душу!), я сотворяла крестное знамение, а сама чувствовала, что радужное сияние, дьявольское наваждение страшного ее рассказа завладевает мной. Признаться ли - я вся просто обратилась в слух, боясь пропустить хоть словечко... Уже одно то, что я сейчас так открыто могу говорить об этом, показывает, насколько ближе стала я к Богу. Теперь-то мне ясно: это самолюбование собственной чистотой и праведностью ввергло меня в соблазн, и грех был во мне, а не в поступках маркиза или рассказе мадам де Сан-Фон. Если б меня не одолела гордыня, я поняла бы: мои чистота и праведность - не более чем камешки на берегу реки, и нечего терзаться, если в лучах божественного солнца вспыхивают не они, а соседние. Я полагаю, что ныне и Рене избавилась от пут и обрела свободу. Только предназначенное ей испытание было в сотни раз труднее, поэтому перенесенные ею муки не сравнимы с моими.