Патрик Модиано - Утраченный мир

Я обещаю вам, что день моего рождения я проведу в Париже один. Это мой долг перед вами - перед всеми вами. Один, в душном городе, который перестал быть моим и где термометр показывает сегодня 35 градусов. Вечером я посижу на террасе кафе "У Франсиса" среди немецких и японских туристов. И буду смотреть, не сводя глаз, на ограду садика Кармен по ту сторону площади. В последний раз, когда я проезжал мимо в машине Тентена Карпантьери, ставни в доме были закрыты навеки. Я выпью за ваше здоровье, Рокруа. За здоровье Жоржа. За здоровье Кармен. Выпью простого сока. Апельсинового или грейпфрутового. К сожалению, он будет не так вкусен, как тот, что нам подавал с шести часов вечера дворецкий с лицом жокея в черных бархатных туфлях-тапочках в гостиной Кармен, где мы все ждали, пока она проснется.

Дорогой Рокруа, вы сняли для меня номер в отеле на улице Труайон, где останавливался Майо, когда приезжал в Париж. В этом отеле жил очаровательный человек, ваш с Майо старый приятель, кинорежиссер Альбер Валантен, тоже когда-то, в былые времена, входивший в "компанию Люсьена Блена". Я оказался в семейном кругу.

Из отеля я пешком шел к Кармен по авеню Монтеня. Я всегда приходил первым из тех, кто ждал ее в гостиной. Потом являлись вы, один или с Гитой. Юрель, дворецкий с лицом жокея, доверительным тоном произносил всегда одну и ту же фразу:

- Мадам еще спит.

Я восхищался тем, как бесшумно ступают его черные бархатные туфли.

- Он носит эти штуковины, - объяснили вы мне, подражая голосу дворецкого, - чтобы не разбудить мадам.

Юрель во что бы то ни стало хотел оградить сон Кармен. Каждый раз, когда она просыпалась, вид у него был огорченный. Он не слишком-то жаловал всех нас - вас, Жоржа Майо, меня, Хэйуордов и всех прочих. Мы мешали мадам спать.

Когда Жорж Майо бывал в Париже, он являлся к Кармен позднее всех, часам к семи вечера. Входя в гостиную, он громовым голосом вопрошал:

- Мадам все еще спит?

И дворецкий, багровея, шептал:

- Тише, пожалуйста.

И быстро закрывал дверь, словно мы были людьми опасными. Однажды Майо заметил, что он запирает дверь на два оборота.

- Он боится, что я пойду будить Кармен. А мне бы и следовало сделать это ради ее же блага... Дуреха - спать в такую дивную погоду!

В ответ на эти слова вы, Рокруа, сардонически усмехались:

- Ты, Жорж, кажется, решил отныне проповедовать нам здоровый образ жизни?

- Ну да. А почему бы и нет?

Дворецкий появлялся вновь с подносом, уставленным соками, и по очереди обносил нас всех. Он возвращался каждые четверть часа, предлагая все новые соки: манго, ананасовый, виноградный, банановый... По просьбе Жоржа Майо он их смешивал, действуя с ловкостью бармена крупного отеля. Он спрашивал нас, не желаем ли мы "коктейля мадам". Не сохранился ли у вас случайно, Рокруа, рецепт этого коктейля из фруктовых соков? Помню, что готовили его на основе грейпфрута. Остальное же... "Коктейль мадам". От этих слов у меня сжимается сердце.

Солнечные блики вспыхивали на стенах гостиной, на мебели, на паласе. Той весной предвечерние часы были ясными и жаркими. Майо открывал одну из застекленных дверей, и мы со стаканами в руках усаживались на широком каменном пороге. Лужайку обрамляли белые тюльпаны. Кусты бирючины у решетки пахли летом и детством. Набрав пригоршню мелких камешков, Майо бросал их в закрытые ставнями окна спальни Кармен или громко выкрикивал ее имя. Но это ни к чему не вело. Тогда он ложился на траву, скрестив под головой руки.

- Подумать только, что в былые времена она вставала в семь утра...

О каких "временах" шла речь? О временах Люсьена? Рокруа извлекал из кармана куртки "Кот-Дефосе" и, развернув газету, погружался в чтение. Гита оставалась в гостиной и невозмутимо курила.

- Даниэль... Я хочу узнать твое мнение, - обращался к Рокруа Жорж Майо.

Можно было подумать, что речь идет о чем-то очень важном, что он хочет спросить совета, который способен изменить чью-то судьбу.

- Что, в Париже умеют веселиться, как прежде, Даниэль?

Он жевал травинку и, положив голову на скрещенные руки, казалось, следил глазами за нескончаемым бегом облаков.

- Нет, - отвечал Рокруа, не отрываясь от "Кот-Дефосе". - В Париже разучились веселиться.

- Я так и думал.

Я не понимал, что они хотели этим сказать. За оградой сада ветерок ласкал кроны каштанов, верхние этажи домов на площади Альма и макушку Эйфелевой башни на другом берегу Сены. В ту пору Париж был городом, чей пульс бился в такт моему сердцу. Моя жизнь органически вписывалась только в его улицы. Стоило мне побродить по ним в одиночестве, и я чувствовал себя счастливым.