Патрик Модиано - Вилла 'Грусть'

- Куча народу?

- Какой-то конгресс. Все сюда явятся.

Она наливает себе кока-колы.

- Тут скучновато зимой, да? - замечает Мейнт.

- Я-то в Париж уеду! - злобно заявляет она.

- И правильно сделаете.

Клетчатый позади них щелкает пальцами.

- Будьте добры, налейте мне еще стаканчик и наберите, пожалуйста, номер 233 в Шамбери.

Мейнт опять набирает номер и, не оборачиваясь, кладет трубку рядом с собой на табурет. Девица истерически хохочет. Мейнт поднимает глаза и видит пожелтевшие фотографии Эмиля Алле и Жана Кутте над бутылками аперитива. К ним прибавился портрет Даниэля Хендрикса, погибшего несколько лет назад в автомобильной катастрофе. Его повесила, конечно, Женевьева, другая барменша. Она была влюблена в Хендрикса в те времена, когда работала в "Стортинге". Во времена соревнований на кубок "Дендиот".

9

Где теперь валяется этот кубок? В каком шкафу? Среди какого хлама? В последнее время он служил нам пепельницей. Танцовщица стояла на подставке с небольшим бортиком. Мы туда стряхивали пепел. Должно быть, мы забыли кубок в гостинице, не могу понять, как я, с моей привязчивостью к вещам, умудрился его не взять.

Впрочем, поначалу Ивонна им вроде бы дорожила. Поставила его на самое видное место, на стол в гостиной. Все-таки первая ее награда. Потом пойдут "Виктории" и "Оскары". Когда-нибудь она с умилением вспомнит о нем в интервью - я не сомневался, что Ивонна станет кинозвездой. А пока что мы прикололи на стену в ванной большую статью из "Эко-Либерте".

Мы целыми днями ничего не делали. Вставали довольно рано. В утреннем тумане, вернее, в голубоватой дымке, нам казалось, что мы преодолели земное притяжение. Мы становились такими легкими... Спускаясь по бульвару Карабасель, едва касались тротуара. Девять часов. Скоро солнце рассеет эту нежную дымку. На пляже "Спортинга" ни души. Только мы и еще молодой человек в белом, выдающий зонтики и шезлонги. Ивонна надевала раздельный отливающий розовым купальник, а я - ее полосатый красно-зеленый халат. Она бросалась вплавь. Я смотрел на нее. Пес тоже не отрывал от нее глаз. Она смеялась, махала мне рукой, кричала: "Плыви ко мне!" А я думал о том, что такое счастье не может длиться вечно и завтра неминуемо случится беда. 12 июля 1939 года, соображал я, парень вроде меня, в таком же купальном полосатом халате, смотрел, как его невеста плавает в бассейне в Эден-Роке. Он тоже боялся слушать радио. Но даже здесь, на Лазурном берегу, ему не спастись от войны.

Он знал множество мест, куда можно спрятаться, но уже поздно! На мгновение меня охватывал дикий ужас, но тут Ивонна выходила из воды и ложилась рядом со мной, чтобы позагорать.

В одиннадцать часов, когда в "Стортинге" становилось очень людно, мы уходили купаться в бухточку. Спускались с террасы ресторана по шаткой подгнившей лесенке, сохранившейся со времен Гордон-Грамма, на усыпанный галькой и ракушками пляжик. Здесь было маленькое шале со ставнями на окошках. На скрипучей двери вырезаны готическим шрифтом две буквы "Г" Гордон-Грамм - и дата: 1903. Он, наверное, собственноручно построил этот игрушечный домик и приходил сюда поразмыслить в одиночестве. Чуткий, предусмотрительный Гордон-Грамм! Когда начинало слишком припекать, мы уединялись в шале. Сумерки, ярко освещенный порог. Еле слышный запах плесени, к которому мы в конце концов привыкли. Снаружи - шум прибоя, такой же непрерывный и успокаивающий, как звук отскакивающих теннисных мячей. Мы прикрывали дверь.

Она плавала и загорала. Я зачастую сидел в тени, как все мои восточные предки. После полудня мы возвращались в гостиницу и часов до семи-восьми не выходили из номера. Ивонна возлежала в шезлонге на лоджии, я пристраивался рядом в белой "колониальной" панаме, я очень дорожил ею, она - одна из немногих вещей - досталась мне от отца, к тому же мы с ним вместе ее покупали в магазине "Спорт и климат" на углу бульвара Сен-Жермен и улицы Сен-Доминик. Мне тогда было восемь лет. Отец собирал вещи перед отъездом в Браззавиль. Зачем он туда ездил, он мне так и не объяснил.

Я спускался в вестибюль за журналами. Поскольку в гостинице останавливалось много иностранцев, там продавались почти все издания Европы; я скупал все сразу: "Оджи", "Лайф", "Штерн", "Конфидансиаль", "Мир кино". Бегло просматривал напечатанные жирным шрифтом заголовки свежих газет. Что-то все время происходило в Алжире, в метрополии и во всем мире. Мне не хотелось ничего об этом знать. Я надеялся, что в иллюстрированных журналах нет обзора событий. Не надо мне никаких новостей. Я снова впадал в панику. Чтобы немного успокоиться, я выпивал в баре рюмку чего-нибудь крепкого и поднимался в номер с целой кипой журналов. Мы листали их, развалившись на кровати или прямо на полу перед раскрытой балконной дверью, и заходящее солнце бросало на нас золотистые блики. Дочь Ланы Тернер зарезала любовника матери. Эррол Флинн умер от сердечного приступа. Его юная любовница как раз спрашивала, куда ей стряхнуть пепел, и он успел перед смертью указать ей на разинутую пасть чучела леопарда. Анри Гара умер под забором. Принц Али-Хан погиб в автомобильной катастрофе в Сюренах. Радостные сообщения мне не запомнились. Некоторые фотографии мы вырезали и наклеивали на стены. Администрация гостиницы, кажется, не была на нас в претензии.