Фернандо Намора - Живущие в подполье

- Как? Вы еще не ложились? Теперь я вижу, что вам в камеру не поставили кровать. - Он изобразил гнев и возмущение: - Просто невероятно! Как можно было забыть об этом?!

Он велел надзирателю поскорей принести кровать, а сам, молча и нерешительно на меня поглядывая, курил тем временем нескончаемую сигарету с отвратительным запахом, точно, выполняя долг человечности, робел перед ответственностью за свое самоуправство.

- Ну, ложитесь и спите, сколько захочется. Только это, разумеется, должно остаться между нами, ведь я нарушил приказ начальства. Мне лично никогда не нравились подобные методы. А поговорим мы после.

Я повалился на кровать и мгновенно заснул. Внезапно кто-то грубо встряхнул меня за плечи. Я никак не мог очнуться, тошнота подступала к горлу, желудок выворачивало наизнанку. Где-то внутри зарождался крик, но голос отказывался повиноваться. Я был не в силах поднять голову. И раздававшиеся вокруг ругательства доносились откуда-то издалека, словно сквозь сон.

- Кто притащил ее сюда? Кто ему разрешил лечь?

И надзиратели поскорее унесли кровать. Теперь надо мною стояли двое полицейских, по одному с каждой стороны. Сострадательный господин исчез. Я видел их разъяренные взгляды, слышал их брань, хлеставшую, будто кнутом, мое притупленное сознание.

- Теперь, приятель, мы развяжем тебе язык.

Моя выдержка, словно гнилая нить, могла лопнуть от малейшего натяжения, и я призвал на помощь всю свою ненависть, весь свой гнев, я пытался победить слабость тела, уставшего от постоянной опасности, боли, нечеловеческого напряжения.

Полицейские вели допрос по заранее продуманному плану. Сначала спрашивали о безобидных пустяках, скрывать которые не было никакой нужды. Рига допроса постепенно ускорялся, но я этого не замечал, и вдруг сообразил, что мне задан опасный вопрос и что у меня не хватит времени обдумать ответ, попытаться перехитрить их. Я пробормотал что-то невразумительное и еще больше смешался. Но они твердили свое:

- Зачем вы упорствуете? Нам все равно известно многое. Здесь каждый выкладывает все, что знает. Запираться бесполезно. Покончим с этим, и мы сразу отправим вас домой. Вот послушайте...

И они называли факты, даты, имена. Главным образом имена друзей. В какой-то миг я действительно был готов поверить, что им все известно. Что меня предали. Что, подобно другим, я должен думать только о том, как бы спасти свою шкуру, что никто и ничто не стоит моей жертвы. Я из последних сил боролся со сном. Люди казались мне омерзительными, сам себе я тоже казался омерзительным, жертвой обмана, и думал об этом почти с наслаждением, желая выпачкаться в грязи так, чтобы никто меня не узнал после выхода из тюрьмы. Испытывать к себе оправданное отвращение, раз уж отвращение к другим толкнуло меня к окончательному решению, продиктованному отчаянием и яростью, к развязке, которая уже была мне безразлична. Этого они и добивались. К этому и вела их тактика.

- Рассмотрим теперь все по порядку. В такой-то день вы...

Я отрицательно качал головой, но скорее по привычке, без особого убеждения. Ненависть к ним рождала во мне протест, усталость же, напротив, звала к покорности. Положить конец этой агонии. Уснуть, Алберто, на несколько месяцев. Или хотя бы на четверть часа. И я сосредоточивал мысли на чем-нибудь постороннем, что не напоминало мне об отвращении и предательстве, или смотрел на полицейских ничего не выражающим взглядом, чтобы сбить их с толку. Переставал отвечать на вопросы. Но заговорю я или нет, от этого ничто не изменится, утверждали они, на воле все равно распространится слух, что я предатель. У них более чем достаточно возможностей уничтожить с помощью клеветы того, кто находится в тюрьме. Клевета эта падает на благоприятную почву и создает алиби тем, кого страх делает благоразумным. Страх, или, если хорошенько разобраться, тайное желание защитить цитадель своих общественных привилегий и в то же время приглушить голоса тех, кто их оспаривает. К этому добавлялось бесплатное удовольствие позлословить и позлорадствовать над чужим несчастьем. Заговорю я или не заговорю, все равно я человек конченый. Лучше уж признаться, и дело с концом. Тогда можно будет вернуться к семье, к приятелям по кафе, к работе. Вновь увидеть синеву неба. Мое упрямство никому не принесет пользы, а мне самому только повредит. Конченый человек этот Васко Роша. Я знал, что их угрозы и в самом деле осуществимы. Знал, но даже это не сломило моего духа. Чувство отвращения ко всему на свете охватывало меня внезапно и ненадолго; вызванное, очевидно, усталостью и бессонницей, оно тут же превращалось в слепую ярость, которой я не мог противиться. Я бы не заговорил. Даже если бы со мной произошло то же, что с Лоуренсо Абрунейрой. Ты слышал о нем, Алберто? В тюрьме он едва не потерял рассудок от пыток и унижений, а на воле никто не сомневался в его предательстве. Дочь Абрунейры первая поверила ложным слухам и ушла из дому, не желая оставаться "под одной крышей с предателем". Родная дочь, Алберто. В кафе из рук в руки переходила фотокопия протокола с его признаниями, где он выдавал всех подряд. И никто не воспротивился приятному искушению поддаться обману. Дочь ушла из дому потому, что отец научил ее презирать слабых. Когда-то некий писатель не выдержал пыток и заговорил; едва его выпустили на свободу в награду за проявленную слабость, он бросился к друзьям предупредить, что не смог устоять и назвал некоторые имена, сообщил наименее важные сведения, только бы его не мучили; Абрунейра, обсуждая с дочерью это событие, резко критиковал писателя за малодушие, только жена возражала против гуманизма, который позволяет одним судить о других, не зная ни обстоятельств, ни причин, вынуждающих человека меняться в тюрьме до неузнаваемости. Теперь отец сам пал жертвой своего ригоризма. Дочь сняла комнату, поступила на службу и на тревожные звонки матери неизменно отвечала: "Живи сама под одной крышей с предателем, - и добавляла: - А меня оставь в покое".