Шон О'Фаолейн: Я помню ! Помню !

Мэри выдавила жалкий смешок.

- Еще ты рассказывала в прошлый раз, в марте, когда приплыла на "Liberte", - продолжала Сара, светясь любовью и восхищением, - что в январе он подарил тебе ко дню рождения орхидеи.

- А ведь и правда, - весело рассмеялась Мэри. Ее злость, вспыхнув, прошла. Тогда, в марте, после недели одиночества на том чертовом пароходе, ей просто необходимо было хоть с кем-то выговориться о Натане.

- А какой он красивый! - мягко улыбаясь, воскликнула Сара. И когда Мэри удивленно подняла брови, добавила: - Ты мне показывала фотографию.

- Совсем забыла, - пробормотала Мэри и с безразличным видом стала рассматривать свои унизанные кольцами руки. - У нас с Ричардом куча всяких знакомых.

Сара вздохнула.

- Наверно, здорово получать в подарок орхидеи. Я-то их видела всего раз в жизни. - Она даже засмеялась от собственной серости. - Орхидеи, если не ошибаюсь, - цветы страсти. Да, забыла спросить, - и она расплылась в радостной улыбке, - мистер Кеш подарил их тебе до отплытия?

Мэри бросила на сестру подозрительный взгляд, но по счастливому лицу Сары было видно - в вопросе нет коварства, он, как всегда, задан невинно, без задней мысли. Мэри принялась хмуро разглядывать бурый гранит Северных ворот, под которыми тихая Главная улица Арда проползала в безмолвие предместья. Послышалось негромкое поскрипывание, и из арки медленно выплыла розовая, как лососина, повозка с горой торфяных брикетов. Ее тащил маленький серый ослик. Повозка неспешно проскрипела мимо и скрылась. Мэри вдруг поймала себя на том, что она так же неспешно и тихо, как и в прошлый раз, когда словно под гипнозом проболталась о Натане, бормочет сейчас:

- В марте я купила себе орхидеи сама. Не могла не купить.

- Зачем, Мэри? - Голос звучал мягко.

- Было ужасное настроение.

- Что-нибудь случилось? - В голосе появилось участие.

- Я сильно поссорилась с одним человеком.

- С кем, дорогая? - Теперь в нем чувствовалась нежность.

- Ты все равно не знаешь. С одной подругой. Ее зовут Голд, Нэнси Голд. И никто не пришел проводить меня. Ричард улетел прямо в Берн. Каюта была пустая - ни цветов, ни шампанского, ни фруктов. Когда я пошла на завтрак, то еще с лестницы увидела всех этих людей - сидят болтают, скатерти белые, женщины все с букетиками цветов, приколотыми к корсажам. Вот я и повернула назад, пошла к цветочнице и купила себе две орхидеи.

Они помолчали.

- Значит, - сказала Сара, - он в конце концов женился на этой еврейке. Ну и как, счастливо?

- Откуда мне знать? Я их не видела. Даже не уверена, что он мне по душе.

Сара преданно, с восхищением улыбнулась.

- А вот ты ему явно нравилась. Не стал бы он просто так дарить орхидеи.

- Подарил их, когда мы шли в оперу. Хотел пыль в глаза пустить. А все равно приятно. Какая женщина не любит внимание?

- Ты всегда любила все красивое. И внимание к себе ценила. Я понимаю, почему ты купила на пароходе орхидеи.

- Просто было скверно на душе.

- И Ричард из головы не шел.

- Ричард? - Мэри уставилась на сестру как на колдунью или гадалку.

- Ты ведь о нем очень беспокоилась.

- Беспокоилась?

- Он же болел. И тебе через три дня пришлось уехать к нему. Я еще с порога тогда заметила, что ты не в себе.

Мэри в отчаянии посмотрела на сестру и встала.

- Пойду, пожалуй, пройдусь. Голова раскалывается.

Она вышла на улицу и направилась к арке; в норковой шубке со стоячим воротником, меховой шапке, в сапожках на высоком каблуке она выглядела иностранкой, и редкие прохожие на воскресной улице разглядывали ее, но украдкой, искоса. Она же никого и ничего не замечала, даже не взглянула на знакомые с детства вывески закрытых ставнями лавок: "Фенелон, бакалейщик", "Райан. Ткани", "Гараж Шортхолла", "Морган и Корнайль", "Мебель и обои", "Похоронное бюро", "Больница святой Анны", "Доктор Фримен" - стертая на углах медная дощечка. Дома кончались у моста, где торчал ярко-желтый указатель, а за рекой вздымались холмы, поросшие бурым утесником.

Мэри облокотилась на каменный парапет и закурила, разглядывая медленно текущую воду, обмелевшие к осени заводи и голые пляжи.

- Невыносимо! - громко произнесла она и ударила по камню затянутым в перчатку кулачком. Пепел с сигареты полетел в реку. По правую сторону от моста, на задворках Главной улицы, длинной полосой спускались к берегу сады, а за ними, глядя в небо пустыми глазницами окон, гнили над водой землистые склады, заброшенные с тех пор, как обмелевшая река стала несудоходной. У излучины, в тихой песчаной заводи с островком, отражались францисканская колокольня и бурые холмы, они тянулись чередой к далеким горам, над округлыми вершинами которых висели облака, в давние времена часто звавшие ее уехать, уехать отсюда. Облака сейчас дыбились мерзлой, тяжелой, как надгробие, массой, и казалось, они вовсе не движутся.