Шон О'Фаолейн - Кухня

Опять наступило перемирие, тревожное и неустойчивое. Сапожник терпеливо выжидал еще год. Затем в самых вежливых выражениях он полюбопытствовал, не откажет ли моя мать ему в просьбе любезно разрешить одной из его дочерей, всего одной, заходить на кухню раз в день, всего один раз, только затем, чтобы налить чайник из крана в кухонной раковине. Да, конечно, она права, есть еще один кран внизу, на заднем дворе (затхлая, залитая цементом дыра, кстати сказать), но этот кран, к сожалению, находится прямо у входа в мужской туалет, и он вправе надеяться, что она не допустит, чтобы бедная девочка бегала туда за водой, если захочет выпить чашечку чая. Уверен, мою мать разжалобила именно эта чашечка чая. Она милостиво согласилась и тут же пожалела об этом.

Она почувствовала, что, получив доступ в кухню, вероломный негодяй захочет теперь присвоить ее себе целиком. И была права. Если я правильно понимаю, с ростом дела у сапожника развивалось чувство времени. Во всяком случае очень скоро он дал понять матери, что ему крайне невыгодно, а его людям неудобно каждый день закрывать мастерскую на полтора часа и в любую погоду тащиться домой обедать. Будь у него кухня, они могли бы поесть за полчаса, в тепле и уюте. Он подал заявление в суд.

Теперь, вспоминая об этом по прошествии более четверти века, я прекрасно понимаю, что он считал свое требование вполне оправданным. Ведь помимо кухни, матери принадлежал еще и весь верхний этаж с тремя вполне приличными комнатами и большой ванной. Одна из этих комнат могла бы стать ее кухней, другая - остаться спальней, а из третьей, самой большой, где она никогда не жила, получилась бы великолепная гостиная с окнами на живописную живую ограду площади и с открывающимся видом на центральную улицу города, словом, во всех отношениях прекрасная квартира, о которой очень многие в Корке могли бы только мечтать.

Однако, признав такое требование законным, я забыл, а он совершенно упустил из виду, что от гор западного Корка до лесов Калабрии не найдется ни одной пожилой крестьянки, которая бы не считала кухню средоточием своего женского и материнского естества. Выложенная красным кафелем кухня была для моей матери центром вселенной, ее святая святых, здесь она молилась по утрам и отдыхала вечерами, здесь хранилось все то, что ей было дорого; каждое пятно и каждый запах, паутина и мышиная нора, крюк в стене и треснувшая чашка служили ей напоминанием о том, что тут она трудилась в поте лица сорок лет, заботясь о своем умершем муже и разъехавшихся детях.

Кроме того, потеряй она кухню, как ей быть, когда приходит женщина за пустыми бутылками по полпенни за штуку? Ведь она всегда звала ее на кухню, где они за чашкой чая торговались из-за бутылок и судачили о городских новостях. Где ей тогда болтать со страховым агентом, взимавшим с нее шесть пенсов в неделю на похоронную страховку, если не будет ее теплой красноглазой плиты, у которой он мог бы, как бывало, снять свои мокрые сапоги и хорошенько погреть ноги, пока она не выжмет из него все местные сплетни до одной? Входную дверь внизу она всегда запирала только на ночь. Целый день дверь была, как в деревне, приоткрыта, чтобы любая из трех-четырех подружек могла просунуть голову в дом и снизу крикнуть: "Ты дома? Можно к тебе?" - после чего, услыхав, как стучит под их ногами медная окантовка ступеней, она поспешно начинала разжигать плиту, наливать чайник и мешать суп в кастрюле, предвкушая, что наговорится всласть. У нее на кухне всю жизнь толклись соседи. Не пригласи она их к себе на кухню, они бы разобиделись не на шутку. Без кухни у нее не было бы ни одной подруги. Однако сапожник, который обо всем этом понятия не имел, мог часами до хрипоты спорить с ней, уговаривать, даже упрашивать ее принять новенькую белую, великолепно оборудованную, сверхсовременную американскую кухню с электрической плитой и блестящими хромированными кранами. Ему казалось, что, даже находясь на третьем этаже, такая кухня не идет ни в какое сравнение с мрачной берлогой внизу, где мать гнула спину перед "принцем Альбертом", как называлась ее старая плита, где кафель отходил от пола, где вся обстановка состояла из побитой раковины, стула, стола, буфета, нескольких старых деревянных полок да дивана, из которого, словно усы, торчал конский волос. Он с тем же успехом мог бы сказать королеве: "Дайте мне ваш трон, а дворец, так и быть, можете оставить себе". В конце концов пусть оставляет за собой свою каморку, если только согласится пустить его наверх, где он устроит настоящую кухню - для себя, своих домочадцев и рабочих...