Лео Перуц - Иуда 'Тайной вечери'

И чтобы подкрепить правдивость этого заявления, он снял с огня сковороду и предложил Бехайму и сапожнику попробовать чечевицу со шкварками, которую приготовил на ужин.

- Нет, обманщиком вы д'Оджоно напрасно зовете, - сказал сапожник, отведав чечевицы, положил ложку и облизал губы. - Тут вы ошибаетесь, сударь. Д'Оджоно врать брезгает. - Засим он высказал свечнику свое мнение насчет того, как правильно готовить чечевицу со шкварками: - Я вот добавляю меньше уксуса, зато кладу два-три тоненьких ломтика яблока и чуток тимьяна, это улучшает вкус.

- Всяк по своему вкусу стряпает, - кисло объявил свечник, раздосадованный замечанием по поводу яблока и тимьяна.

- Вы говорите о художнике д'Оджоно? - спросил у сапожника Бехайм. - Вы с ним знакомы?

- Да, я знаю этого д'Оджоно, что писал Мадонну на облаках, которая висит в соборе на хорах под большим окном, - отвечал сапожник. - Много лет он носит ко мне в починку свои башмаки. У него их две пары, одни на каждый день, из овечьей кожи, другие - праздничные, из испанского сафьяна. И когда нет денег, он говорит: мастер Маттео, вы уж потерпите, пожалуйста, нынче я с вами расплатиться не могу, запишите, что я должен вам восемь кваттрино... или девять, или десять, смотря сколько я прошу... Запишите, а в пятницу я принесу деньги. И коли он этак сказал, то вроде как поклялся на Святом писании: в пятницу непременно придет с деньгами. Он не обманщик, этот д'Оджоно. Ему можно верить, ручаюсь, он человек правдивый!

- Но в таком случае, - мрачно и подавленно произнес Бехайм, - выходит, эта девушка, Никкола, и впрямь дочь Боччетты?

- Понятия не имею, да мне это и неинтересно, - отрезал свечник. - Не забывайте, она ваша возлюбленная, а не моя! Ну а какого я мнения об этаких девицах, я вам сто раз говорил. Неужто теперь, в час ужина, когда все садятся за стол, я должен выслушивать всякие пересуды об этой особе, и об ее папаше, и об яблочных ломтиках, и о башмаках испанского сафьяна, и бог весть о чем еще?! Свои деньги, мастер Маттео, вы получили, за мной ничего записывать не надо, я сразу плачу, что положено, а засим с богом, мастер Маттео, прощайте!

- Прощайте! - и Бехайм тоже покинул свечникову кухню и дом, так и не зная, верить ли д'Оджоно, нет ли... Но коли парень сказал правду, рассуждал он, шагая по улице, коли я впрямь, себе на беду, любился с дочерью этого мошенника, тогда я знаю, где она живет, надо только некоторое время последить за его домом, и если я увижу, что она выходит оттуда... О Боже всемогущий, не допусти до этого! Пускай я буду без толку стоять у его дома и терять время, Боже всемогущий, пускай я буду ходить понапрасну!.. Но если я увижу ее выходящей из этого дома, иных доказательств мне не потребуется, тогда ясно, что делать... Полно, да ясно ли? Хватит ли у меня твердости? Сумею ли я одолеть свое вожделение? Подчинюсь ли голосу рассудка и сделаю ли то, что он велит? Или я и тогда не перестану любить эту девушку?..

С тяжелым сердцем Бехайм направился к дому Боччетты.

11

В весьма дурном настроении - не было даже медяка, чтобы купить на обед ломоть ячменного хлеба, - так вот, в прескверном настроении Манчино продрался сквозь дебри колючих кустов в одичавшем саду на задворках дома "У колодца". Под окном Никколы он остановился. Наверно, она дома, сидит наверху в своей каморке, прядет шерсть, или платье латает, или еще что-нибудь делает, ведь ставни были открыты, чтобы впустить внутрь тусклый свет этого хмурого дождливого дня.

Манчино пришел сюда не ради Никколы, а поговорить с Боччеттой, но это подождет, время есть. Он задумчиво разглядывал трещины в стенах обветшалого дома: да, захоти кто влезть наверх, опора найдется, и для одной ноги, и для другой, очень даже возможно, причем без особых усилий, забраться через окно в каморку Никколы, прямиком в ее объятия. И даже если ставни будут на ночь закрыты и заперты, доски-то все равно трухлявые, непрочные, толкни посильней - они и развалятся.

Однако ж поймав себя на этаких мыслях, он рассердился, а потом ощутил стыд и печаль.

Ты погляди на себя! Кто ты такой? - напустился он на себя. Все еще воображаешь, что ты школяр? Оболтус и голодранец - вот ты кто, дурак и шут гороховый. Конюх, а по случаю и головорез, и всю жизнь прикован к этой убогой нищете. Вот каков ты есть, да и годы твои уже не вешние, не ровен час, понесут ногами вперед, заталдычат: De terre vient,en terre tourne10. Господи,как же так вышло, что юность моя миновала, как это сталось, когда? Не пешком она удалилась и не в седле, просто я вдруг заметил, что ее уж нет. А ты, дурень, собрался теперь к Никколе, выпрашивать клочок любви? Эх, дать бы тебе пинка, да такого, чтоб ты со всего размаху плюхнулся наземь, и поделом. Не ты ли, еще когда был в здравом уме, клялся более не приступать к ней со своими убогими, затхлыми и прогорклыми чувствами, которые, по-твоему, называются любовью? Так нет же, опять ты здесь, ибо рассудок тебе не указчик. Любовная тоска? Ты смешон, и боль твоя вроде как у осла, когда его колючкой понукают к работе. Куда ты лезешь, с твоей-то физиономией? Это ж не лицо, а подлинно харя! Глаза запали, взгляд тупой, щеки в морщинах, как старая, скукоженная перчатка из бараньей кожи, выброшенная за ненадобностью. И ты, урод, хочешь от нее любви, а ведь знаешь, она не обращает на тебя внимания и завела шашни с другим. Гордости у тебя нет, ты хуже и презренней, чем крыса. Дурень! Остолоп! Катись отсюда!