Вильям Александров - Странный гость

Так то Островский, — сказал Валерий, — а она что победила? Вы поехали, вы уговорили, чтоб напечатали…

Во-первых, я никого не уговаривал, просто рассказал, что произошло, и он и ускорили публикацию, а во-вторых, ей вовсе не обязательно это знать.

— Значит, опять обман?

— Трудно с тобой спорить, — сказал отец и стал разрывать на клочки свои трубочки — это уж он совсем разнервничался, — во всем ты видишь обман. Врачи обнадеживают — обман, мы хотим поддержать девочку — обман…

— Я же не виноват, что все так делается.

— Нет, не так, Валерий! — отец встал. — Стихи я за нее не писал, и печатать их собирались без меня… Л уж если хочешь увидеть, что и как делается, приходи в корпус на вечер через несколько дней. Может, тогда поймешь…

— Что ж, приду, — сказал он таким тоном, будто одолжение великое делал.

Вот это песенка! Все во мне подпрыгивает, когда Боб рычит ее. А мотивчик! Я приладил его к гитаре и наяриваю так, что сам Боб может позавидовать. Сначала девчонки из корпуса испуганно таращили на меня глаза и пробегали мимо, когда я распевал ее в деревянной беседке — их там много понастроено со стороны моря, чтоб дети, значит, сидели и дышали морским воздухом. Петь им тоже, оказывается, полезно на открытом воздухе. Когда я в первый раз услышал, как они выводят своими голосками «Ой, рябина, рябина-а-а, сердцу подскажи…», у меня аж колики в животе сделались.

Я занял соседнюю беседку и давай — из репертуара Боба. Сперва они прыскали, глядели на меня, как на чудовище какое-нибудь, потом — кто посмелей, стали подходить поближе, а теперь вот столпились вокруг. Правда, жмутся друг к дружке, стоят, обнявши одна другую за талию, будто спрятаться хотят.

— А ты Высоцкого можешь? — спрашивает беленькая, что с краю стоит ближе всех ко мне.

— Могу, конечно, — говорю, — только ему до Боба, как отсюда до Луны…

А ты понимаешь, что поешь? — хихикает другая повыше ростом.

— Господи, чушь какая — фыркает третья, толстушка в синих бриджах, они ей идут, как корове седло. — Пошли, девочки, в корпус, кино скоро начнется.

Но девочки не трогаются с места, видно, зацепило все-таки!

— Ладно, я места займу, приходите! — толстуха всем своим видом показывает, как ей безразлично, что я пою, она идет по направлению к корпусу, переваливаясь, как утка.

Потом уходит та, что повыше, а беленькая остается, меня это вполне устраивает. Я довожу до конца песенку Боба и только думаю, что бы еще спеть, как она говорит:

— Спой что-нибудь такое… Для души.

— А это не для души разве? — спрашиваю.

— Ну, это так… — говорит она и пожимает плечиками. У нее худенькие острые плечи, грустные серые глаза и тонкие губы, чуть опущенные книзу. Но она мне нравится, что-то в ней есть славное.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Саша, — говорит она тихо и ежится, от холода, наверно. — А тебя?

Меня Валерий, можно — Лера… Так ты говоришь — для души? Что ж тебе — «Ой, рябина, рябина» или «Лучше нету того цвету»?

Нет, — губы ее чуть дрогнули в невеселой усмешке, — совсем не то…

— А что?

Ты такую песню знаешь: «А море и стонет и плачет…»?

Что-то я слышал однажды, но толком не припомню.

— Ты напой, может, я вспомню.

Она молчит, смотрит на меня как-то странно, насупившись. Сдавленным, деревянным голосом она пытается пропеть:

А потом голос ее срывается совсем, она вдруг всхлипывает и убегает.

— Ты чего? — кричу я ей вдогонку.

— Нич-ч-чего… — доносится до меня откуда-то из темноты, и я слышу, как трещат кусты под ее ногами. Ну, дела! Какие-то чокнутые они тут все, что ли…

Я посидел еще немного, побренчал на гитаре, но никто больше не подходил, и вообще опустело вокруг, видно, в корпус все направились.

И чего это она от меня кинулась?

что-то с отцом творится, я вижу. Он старается быть таким, как всегда, чтоб мы с мамой ничего не заметили, но я-то его знаю, вижу, нервничает он, сигареты стал опять покупать, прячет их у себя, вечером говорит: зайду к Арсению, а сам уйдет в парк и курит. И думает, думает все время о чем-то одном, я вижу.