Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж

Словно застигнутая на месте преступления, встрепенулась Цира от вопроса сына.

— Когда вы скажете, тогда и уйду.

Точно нищенка, ждущая подаяния, притулилась она к стене…

— Как беззастенчиво звонят эти нищие, — бывало, досадовала Цира, когда бежала открывать на долгий и оглушительный звонок в дверь.

— Помоги, сестра, помоги, дорогая…

— Заходи, — поостыв, говорила Цира, препровождая цыганку в гостиную.

В полном молчании долго и старательно отбирала Цира одежду. Когда цыганка бросала взгляд на пестрые, красиво сшитые платья, предназначенные ей, подобие улыбки обозначалось на ее припухлых губах, и она вставала уходить.

— Что, не нравится?! — спрашивала изумленная Цира.

— На кой черт ей платья, не видишь, водкой насквозь пропахла?

— Вот это человек, вот она понимает!.. — радостно тянула цыганка и так весело улыбалась в лицо Софико, будто столкнулась случайно с давнишним своим другом.

Растерянная Цира смущенно и удивленно слушала, с какой неподдельной искренностью благословляла пьяница ушедшую на кухню за стаканом водки Софико: счастливой и довольной была женщина. Не только водкой, не только сиреневой этой жидкостью, отогревшей ее замерзшие жилы, была довольна женщина. В замутненном, подернутом пьяным блаженством взгляде сквозило еще и тщеславие человека, который знает, что им не брезгуют, что после его ухода не швырнут в мусорное ведро стакан, из которого он пил, а, ополоснув, водворят на прежнее место в сверкающем строю хрустальной посуды, предназначенной для гостей.

— «…вот она понимает!..»

Еще один подарок из детства: который уже раз терпели они поражение перед бабушкиной чуткостью. Скольких людей согревало удивительное ее милосердие! Знала Софико, что кашемировой шали невмочь больше отогреть заледенелую душу цыганки, голубому шелку не под силу скрасить огрубевшее, обветренное ее лицо. И было бы смешно, смешно и грустно видеть на ногах этой женщины, разбитых от ходьбы, с ороговевшими пятками, Цирины туфли на высоких каблуках.

По ночам, когда возвращались с охоты усталые мужчины, Софико ставила перед ними землистого цвета старинный медный таз и молча мыла им ноги по очереди. С материнской бесхитростностью, присев на корточки у мускулистых сыновних ног, гнала она от коленей к ступням их сотворенные по неведенью грехи и кровь. С бездумных мужских лиц постепенно сходила усталость. По-детски самодовольные и взбодрившиеся, они вновь обретали ту гордость во взгляде, которой отличались мужчины их рода.

«У женщины не должны простывать ноги…» Одна лишь эта фраза осталась в памяти Саба от того многолюдного шумного дня, и то потому, наверно, что ответом ей была все та же таинственная улыбка, неразгаданная женская улыбка на лице Нинико.

В день свадьбы Нинико красовалась в тонюсеньком легком платье. Потом, закутанная в дорогую шубу, она ехала на вокзал с высоким мужчиной, которому она еле доставала до плеча и который отныне был ее мужем. Он увозил ее куда-то, и Саба удивлялся, почему бабушка с таким усердием наставляла молодую: «У женщины не должны простывать ноги…»

Вековая мудрость пульсировала в этом наставлении, опытом приобретенная мудрость.

Память медленно просеивала воспоминания детства, уже, казалось, развеявшиеся в прах и тлен. А настоящее было тут же, под боком, его бледное и длинноногое настоящее; и пока тут же, под боком, находилась мать, пока убирала и стирала у него на виду, пока садилась рядом с ним и гладила, пока, заботливая и оживленная, ходила из комнаты в комнату, прошлого с его мудростью не существовало. Но как только настоящее изъявило свои желания, как только захотело уйти и склонилось к будущему, и к прошлому понемногу вернулись утраченные краски. Оно согрелось и охватило мысли.

Моя драгоценная и удивительная мама, моя красивая и несчастная! Оказывается, давным-давно ходишь ты одинокая, без друга, по холодным улицам города. Никогда не признавалась, что холодно тебе. Простаивая в длинных, как хвост дракона, очередях, сколько раз ты засыпала на ногах ради того, чтобы твои сыновья всегда имели горячую пищу. А в это время один из них тешился в объятиях очередной своей девицы, а другой сидел часами в комнате и рисовал портреты Софико.

Софико и Торникэ! Два свидетеля одного прошлого. Долго они занимали мое воображение и отвлекали от твоего существования. Почему все-таки приходится так много думать о прошлом, неужели только потому, что нежданно-негаданно суждено нам утрачивать настоящее?