Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж

Саба хорошо помнит, как, стоя у гроба отца, он думал: «Жалко, что не успел хоть раз свести отца в дом Тедо». Другому показалась бы неуместной эта мысль, но в ней Саба словно еще раз искал подтверждения, еще раз цеплялся за невысказанную духовную близость людей. А люди, пришедшее выразить соболезнование, печальные и растроганные, клали руку на его слабое плечо, иные даже остужали поцелуем его щеки. Они мерили и оценивали все вокруг минутой, овеянной горем, и потому так искренне лили слезы и жалели вдову и сирот. Саба стоял тут же, в самой сердцевине печали, как для лучшей картины, выделили ему самое видное место. Будто его присутствие именно в этом месте, а не в другом могло вызвать в людях более существенные и продолжительные мысли об их семье.

А для мальчика эти тяжкие, эти хватающие за душу минуты, это заледенелое, как труп отца, настоящее существовало лишь постольку, поскольку настоящее было связано с будущим.

За какие-то пять дней Саба так быстро привык к гробу с отцом, покоящемуся на низкой тахте, что был удивлен и обижен, когда высокие и сильные мужчины подняли его на плечи, стукнули его краем об раму окна и по примеру Торникэ в последний раз вдребезги разнесли водянистые стекла.

Саба не садился в машину, вместе с друзьями отца он пешком шел к подъему на кладбище. Медленное течение процессии блаженным колыханием наполняло его тело. С таким же блаженным колыханием всплывал в его памяти душный запах магнолий. По вечерам сломя голову бежали они от серых песочных горок к морю. Жарившийся с утра на солнце песок остывал, словно распластанное животное. Выскочив из воды, они бежали обратно к песочным горкам и в их тепле отогревали чуть продрогшие, покрытые гусиной кожей тела. Как они торопились получить это двойное блаженство! Вода и песок были единственной и безграничной их мечтой и радостью. На безлюдном берегу лишь человека два-три маячили там и тут. Все море и опрокинутое над морем небо принадлежали только им, только им одним, так внезапно разбогатевшим, счастливым и влюбленным друг в друга.

Пристыженная и обеспокоенная равнодушием сына, Цира принялась убирать со стола.

Очнувшись от своих мыслей, Саба отвел взгляд от ее зардевшегося лица, подождал, пока она уберет последнюю тарелку, и вслед торопящейся на кухню матери пустил как пулю деловой вопрос:

— Когда собираешься уходить?

Цире показалось, что чем быстрее она решится, чем быстрее покинет она дом, тем проще и спокойнее завершится дело; женщине показалось еще, что повзрослевшие и почти возмужавшие ее сыновья давно уже ждут ее ухода; ждут, поскольку каждый из них должен строить свою жизнь. Где-то, в какой-то точке земли непоседливым двум девушкам не терпится выйти из круга и пуститься в путь. Путь их кончится у порога ее дома, и не сегодня, так завтра постучатся они в дверь. Не смущаясь, переступят порог. За дверью, подобно неизношенной одежде, останется их безобидный нрав. А дома, в четырех стенах, начнет вершиться круто замешенная на заботах и бессчетных житейских мелочах их женская судьба.

Цира хоть соль головой толки, как ни холь и ни ублажай их, все равно в один прекрасный день, замороченная этими самыми житейскими мелочами молодая хозяйка споткнется вдруг о бережливость свекрови, как о старую рухлядь, и проклянет в сердцах: будь ты неладна! — если не вслух, то про себя наверняка.

Знала и понимала все это Цира столь же хорошо, как и такую житейскую мудрость — не должна вдова плакать на виду у людей. И то и другое было подсказано вековым опытом, и то и другое подтверждалось не одной прожитой жизнью на земле.

«Как быстро пронеслось счастливое материнство! Каким дальним и желанным берегом осталось оно позади! С какой отрадой ждешь внезапного пробуждения младенца, чтобы дать ему грудь! Целебной влагой остужают жар груди слезы младенца. Взывает он к тебе и ждет. Беззащитные, льющиеся в душу звуки: «Слаб я, беспомощен…» Воздух и вода, хлеб и тепло — все ты одна для него на свете.

Цирины соски — два солнца Саба, Цирины соски — две звезды Саба…

Мурлыканье Торникэ, наша беспокойная, странная, незыблемая наша любовь. Перед такой любовью предстаешь в чем мать родила, и так горячо твое тело, так полна душа любви, что где там думать об одежде и взоре чужом. А годы бегут, грабят нас годы, кутаемся в одежду, жаждем тепла, бегут годы, и, как нищие крестные, одаривают нас не золотыми украшениями, а именами. Не божественными, исключая имя матери, а земными, и грузом ложатся на нас неприязненные, неестественные слова: невестка, свекровь, золовка и жена…»