Евгений Лучковский - Опасная обочина

— Вот, — удовлетворенно стучит он ногтем по бумаге, — запрос о передислокации. Включай свой агрегат и передавай в Центр. И все дела.

— Рано же еще, Виктор Васильевич, — удивляется рассудительный радист. — Еще здесь не закончили.

— Эх, Вовка, Вовка. Как тебя ребята кличут? Дятел? Так вот, Владимир Иванович Дятел, что такое бюрократы, ты знаешь? Не-е-ет. А я знаю. Сколько нам здесь осталось? Недели три, ну, месяц от силы. А сколько приказ будет идти? Два месяца. Это тебе, брат, не армия, не Вооруженные Силы. Правда, тоже крупные силы. Очень крупные.

— Что это вы, Виктор Васильевич, последнее время стали армию часто вспоминать?

Стародубцев задумывается: и действительно, чего?

— Да как не вспомнить? — наконец произносит он. — Помнится, в сорок третьем у нас в штабе дивизии завелся один бюрократ, так мы его живо… на передовую спровадили: там бюрократничай. А ты меня учишь. Не стыдно?

— Стыдно, — почитает за благо согласиться радист, но от шума это все равно уже не спасет. И громыхающий бас Стародубцева сотрясает стены вагончика, едва не срывая его с колес:

— Ну так и заводи свою «лайбу» и передавай, что начальник сказал!

— Слушаюсь, товарищ полковник! — подскочил Вовка. — Разрешите выполнять, товарищ полковник?

— Выполняй, — затухает гром, раздувая усы. — И все дела.

Провизии в землянке оказалось не так уж много: несколько банок ряпушки и рыбных тефтелей. Он прекрасно понимал, что такого харча надолго не хватит, и уже сейчас надо планировать и экономить еду.

Вчера в лесу он видел следы лося, а потом и сам прошел мимо него в вызывающей близости, словно понимая, что из пальца не выстрелишь да и взглядом не убьешь. Так и прошли мимо него полновесные триста килограммов живого мяса, а он, зажав в руке бесполезный самодельный нож, лишь глухо застонал от ярости и бессилия.

Вот когда он с обжигающе жадной страстью вспомнил об автомате, выпавшем из рук часового. Ну что стоило на секунду тормознуть и поднять так необходимое сейчас оружие?! Но… все-таки лишний раз жизнью он рисковать не хотел…

Не-ет, он обязан выжить. Обязан! Во что бы то ни стало, какими бы лишениями ему это ни грозило. Пусть поутихнет, пусть поуляжется шумиха, его время еще наступит. Ну сколько они будут держать посты? Неделю? Две? Три? Да даже если и месяц и полтора, он все равно должен отлежаться, должен пересидеть их.

И вот тогда можно будет уходить на запад. Он знает, что ему нужно делать. Он доберется до Москвы, придет к Полине и заставит ее поверить ему. Заставит! Нет для него другой женщины. И она поверит. И уйдет с ним. Они уедут далеко-далеко, куда-нибудь в горы, в безлюдье. У него есть один знакомый: такой паспорт нарисует, получше настоящего.

И вдруг обожгло: а если не поверит? Что, если не поверит?! И не пойдет за ним. Ну что ж, он и тогда будет знать, что делать. Тогда ей не жить. А там — провались все в тартарары.

Рано утром оглушительно звенит будильник, и Валентин Иорданов, как всегда, хватает его и сует под подушку. Но будильник продолжает работать в партере. И тогда Иорданов медленно садится на постели, осторожно спускает ноги на пол и подрагивающими ступнями зябко прикасается к доскам пола. В эту минуту он похож на жеманную купальщицу с рыночных полотен. Все остальные обитатели вагончика спят накрывшись с головой — в комнате и в самом деле холодно. Иорданов берет с табуретки свой летный шлем, прикладывает гнездо шлемофона к уху и со значением прислушивается. Некоторое время он недовольно сопит, а потом начинает орать начальственным голосом, как сделал бы он, будь и вправду на таком посту:

— Слушаю! Кто на связи? Але? Але? Кто говорит? Господь бог? Это Иорданов беспокоит. Иорданов, говорю… Как там у нас с погодой? Опять минус сорок? Штормовые ветра? Это нехорошо, говорю… Штормовые ветра прошу прекратить! В противном случае покидаю трассу и вылетаю в Сочи. Как поняли меня? Ага… ага… Правильно поняли. Вы — нам, мы — вам. Благодарю за внимание. Конец связи. Баста!

Диалог этот, безусловно, будит всех остальных. Баранчук потягивается и кричит спросонок:

— Ну ты, архангел! Ставь чайник. И консервы открой. И хлеб порежь.

— Что? В столовую не пойдем? — удивляется Смирницкий, садясь на постели.

Эдик Баранчук фыркает и отмахивается.

— Нет уж! Хочешь, иди… я не возражаю.

— Не пойду, — демократично отмахивается Смирницкий, — я, как все. Дома даже лучше.

— Ну и правильно, — говорит Иорданов. — Не ровен час, ветром сдует. Исхудал-то как… кожа да кости.