Андре Ремакль - Время жить

Луи замирает -- он оробел и сгорает от любопытства.

-- Trabadja la moukere,

Trabadja bono.

Мохамед извивался и так и эдак. Казалось, статуя тоже оживала на солнце. Смех и выкрики становились все откровеннее.

-- Пошли, Луи, пропустим по стаканчику, -- крикнул Алонсо.

Луи притворился, будто не слышит. Надоели ему истории Алонсо -- вечно одно и то же.

В щелке незадернутой занавески Луи обнаруживает совсем незнакомую ему женщину. Ладная фигура, упругая грудь, женственный, не изуродованный тремя родами живот, кожа, пропитанная солнцем, -- все это ему неизвестно, какая-то незнакомка предстает перед ним. И ему, с его запоздалым, нерастраченным до сих пор целомудрием она кажется сладострастной и полной истомы. Уже много лет он не видал Мари голой.

Она поворачивается то в одну, то в другую сторону, нагибается обтереть ноги. Луи раздвигает занавеску во всю ширь, хватает Мари и приподымает.

Мохамед подошел к статуе. Он взял ее на руки, потерся об нее. Пение и хлопки прекратились. Люди застыли. Лица посуровели. Два рабочих-алжирца бросили Мохамеду из задних рядов короткие фразы, сухой и резкий приказ. Мохамед перечить не стал. Оставил статую, вылез из ямы и ушел с товарищами, которые, похоже, ругали его почем зря.

Люди так и остались стоять. Но вой сирены разогнал их в один миг.

Они вернулись на рабочие места, посудачили о статуе, попутно приплетая свои любовные подвиги и соленые анекдотцы. А потом статуя была снова забыта.

Мари, смеясь, отбивается.

-- Что это на тебя нашло? Я совсем мокрая.

Луи прижимает ее к себе. Его пальцы, заскорузлые, в ссадинах, цепляются за кожу, пахнущую водой и туалетным мылом.

-- Ты весь в пыли. Придется опять мыться.

Он несет ее через кухню на диван в гостиной. Мари вырывается, бежит под душ и, ополоснувшись, насухо вытирается, подходит к окну, открывает его, расстилает на просушку полотенца -- желто-красно-синее и белое.

-- Тебя увидят с улицы, Мари! -- вопит Луи.

-- Да иди ты, ревнивец!

Она прикрывает окно и уклоняется от Луи, который пытается перехватить ее по пути.

Потом снимает покрывало и, сложив его вчетверо, кладет на стул. Ложится на диван и, улыбаясь, повторяет:

-- Иди скорее мыться. Дети того и гляди придут.

Луи остановился на пороге гостиной. Вот так он стоял столбом и около лужи со статуей.

Он смотрел на Мари -- бронзовое пятно на белой простыне. Эта голая женщина в позе ожидания кажется ему все более и более чужой. Она ему ничего не напоминает, во всяком случае, не то сонное, калачиком свернувшееся рядом с ним по ночам тело, не ту женщину, что безрадостно отдается ему в редкие часы, когда он заключает ее в объятья.

Статуя много лет пролежала под землей в точно такой же позе. В ожидании шутовского и непристойного танца Мохамеда.

Кажется, сейчас опять разом захлопают ладоши. Луи сделал шаг к Мари.

-- Ты еще здесь? Дети придут. Ступай же быстрее мыться.

Он не узнает и ее голоса. Будто звук пробивается к нему сквозь завесу тумана. Лицо также не похоже на обычно спокойное лицо Мари. Щеки раскраснелись. Глаза блестят. В нем лишь отдаленное сходство с остренькой мордашкой восемнадцатилетней девушки, повисшей на его руке. И эти расцветшие формы почти не напоминают худощавой фигурки слишком быстро вытянувшегося подростка.

Луи ощущает неловкость -- в нем что-то словно оборвалось. Желто-голубая кухня, гостиная со светлым диваном и полированной мебелью кажутся таинственными, точно они в его отсутствие живут неведомой ему жизнью, которая одна и занимает Мари, пока он целыми днями пропадает на стройке.

От усталости ломит натруженную поясницу. И в этой многолетней усталости тонет желание. Душ его взбодрит.

В кухонном стенном шкафу, переоборудованном в душевую, снова плещется вода. Прикрыв глаза, Мари поглаживает себя ладонью.

Я так часто бываю одна. С детьми, конечно, но дети -- другое дело. Дети -- это хлопоты, дети -- это нежность. Тебя, Луи, не вижу совсем. Куда подевался заботливый Луи наших первых лет. Ты стал тенью, что ускользает по утрам из моего последнего сна, а вечером прокрадывается в первый. Думаешь, велика радость, когда на тебя ночью навалится мужчина...

Горячий душ. До чего же приятно... Впадаешь в оцепенение, как в сладкий сон. В голову приходит то одно, то другое. Голос Алонсо: "Все это мерзость одна. А ну их всех подальше. Все бабы -- Мари -- всегда пожалуйста".

И почему это имя Мари так часто мелькает в похабных разглагольствованиях мужчин, да еще со всякого рода добавлениями: Мари -всегда пожалуйста... Мари -- шлюха... Мари -- прости господи... Мари -- с приветом.