Йозеф Рот: Рассказы

Морстин, чтобы лучше видеть, подвинулся ближе. Расплывчатые очертания этих упитанных, наделенных плотью призраков возбудили его любопытство. На лысом черепе танцующего кривоногого мужчины он узнал копию - разумеется, это была только копия - короны Стефана. Усердный официант, который сообщал гостям о любом достойном внимания факте, подошел к Францу Ксаверу и сказал:

- Это банкир Валакин, русский. Он утверждает, что все короны низложенных монархов принадлежат ему. Каждый вечер он приходит с новой. Вчера была царская, сегодня - корона Стефана.

Граф Морстин почувствовал, как остановилось его сердце, но лишь на секунду. Однако за эту единственную секунду - позже ему казалось, что она длилась по крайней мере час, - произошло полное его перевоплощение. Он чувствовал, как внутри него вырастал неизвестный, страшный, чужой Морстин, поднимался и рос, ширился, завладевал телом старого, хорошо знакомого и распространялся дальше, заполняя весь "Amerikan Bar". Франц Ксавер Морстин никогда не знал ярости. Граф отличался мягким, добродушным нравом, а сознание защищенности, которое обеспечивалось положением, состоятельностью, блеском имени и его значимостью, до сих пор словно ограждало Морстина от любой жестокости этого мира, от любого столкновения с его низостью. Если бы не все это, граф неминуемо познал бы ярость раньше. Только в эту секунду, когда происходило превращение, он почувствовал, что мир изменился уже задолго до его собственного перерождения. Только теперь он осознал, что его собственное превращение явилось лишь неизбежным следствием превращения всеобщего. Еще больше, чем неведомая ему ярость, которая теперь поднималась, росла и кипела, переливаясь через край, должно быть, разрослась пошлость, гнусность этого мира, которая так долго унижалась, скрываясь под одеждой льстивой "лояльности" и рабского верноподданничества. Граф, который считал, что все люди с рождения обладают чувством собственного достоинства - это было так естественно, что он даже не пытался проверить, - граф, казалось, только в эту секунду понял, как заблуждался всю жизнь, подобно всякой благородной душе, он удивлял своей доверчивостью, безграничной доверчивостью. И это внезапное открытие наполнило Морстина чувством благородного стыда, верного брата благородного гнева. При виде подлости аристократ стыдится вдвойне: сначала его вгоняет в краску столкновение с ней, потом он вдруг обнаруживает, как был слеп. Выходит, его обманули - а гордость восстает против обмана.

Граф был не в состоянии дальше сравнивать, взвешивать и размышлять. Ему казалось, ни один из видов насилия не способен с должной жестокостью покарать за низость человека, который танцевал с короной на лысом банкирском черепе, и каждый вечер с новой. Граммофон горланил песню о Хансе, который "что-то вытворяет с коленом"; девицы визжали, молодые люди хлопали в ладоши, бармен, белый, как хирург, звенел стаканами, ложками, бутылками, взбалтывал и смешивал, готовил и колдовал над таинственными волшебными напитками нового времени в металлической посуде, побрякивал, гремел и иногда с одобрением поглядывал на представление банкира, одновременно прикидывая выручку. Красные лампочки дребезжали от тяжелого топота лысого. Свет, граммофон, производимый миксером шум, визг и воркование женщин привели графа Морстина в чудовищное бешенство. Случилось невероятное: впервые в жизни граф вел себя как ребенок и стал всеобщим посмешищем. Вооружившись полупустой бутылкой шампанского и голубым сифоном, он приблизился к незнакомцам; левой рукой он начал поливать содовой сидящее за столом общество, будто тушил страшный пожар, правой же бить танцора бутылкой по голове. Банкир свалился на пол. Корона слетела с головы. И когда граф нагнулся, чтобы поднять корону, словно та была настоящая и все, что она собой являла, необходимо спасти, - бармен, девицы и все прочие набросились на него. Одурманенный резкими женскими духами, оглушенный ударами, граф Морстин в конце концов был выдворен на улицу. Там, перед дверью "Amerikan Bar", усердный бармен предъявил ему счет на серебряном подносе, под открытым небом, так сказать, в присутствии равнодушных далеких звезд: стояла ясная зимняя ночь.

На следующий день граф возвращался обратно в Лопатины.

V

Почему бы и не вернуться в Лопатины? - спрашивал он себя в пути. Ведь мой мир, кажется, окончательно побежден, у меня больше нет родины. Хорошо еще, если я найду ее развалины, развалины старой родины!