Александр Блок - Возмездие

III

Востока страшная заря В те годы чуть еще алела... Чернь петербургская глазела Подобострастно на царя... Народ толпился в самом деле, В медалях кучер у дверей Тяжелых горячил коней, Городовые на панели Сгоняли публику... "Ура" Заводит кто-то голосистый, И царь - огромный, водянистый С семейством едет со двора... Весна, но солнце светит глупо, До Пасхи - целых семь недель, А с крыш холодная капель Уже за воротник мой тупо Сползает, спину холодя... Куда ни повернись, всё ветер... "Как тошно жить на белом свете" Бормочешь, лужу обходя; Собака под ноги суется, Калоши сыщика блестят, Вонь кислая с дворов несется, И "князь" орет: "Халат, халат!" И встретившись лицом с прохожим, Ему бы в рожу наплевал, Когда б желания того же В его глазах не прочитал...

IV

Но перед майскими ночами Весь город погружался в сон, И расширялся небосклон; Огромный месяц за плечами Таинственно румянил лик Перед зарей необозримой... О, город мой неуловимый, Зачем над бездной ты возник?.. Ты помнишь: выйдя ночью белой Туда, где в море сфинкс глядит, И на обтесанный гранит Склонясь главой отяжелелой, Ты слышать мог: вдали, вдали, Как будто с моря, звук тревожный, Для божьей тверди невозможный И необычный для земли... Провидел ты всю даль, как ангел На шпиле крепостном; и вот (Сон, или явь): чудесный флот, Широко развернувший фланги, Внезапно заградил Неву... И Сам Державный Основатель Стоит на головном фрегате... Так снилось многим наяву... Какие ж сны тебе, Россия, Какие бури суждены?.. Но в эти времена глухие Не всем, конечно, снились сны... Да и народу не бывало На площади в сей дивный миг (Один любовник запоздалый Спешил, поднявши воротник...) Но в алых струйках за кормами Уже грядущий день сиял, И дремлющими вымпелами Уж ветер утренний играл, Раскинулась необозримо Уже кровавая заря, Грозя Артуром и Цусимой, Грозя Девятым января...

Третья глава

Отец лежит в "Аллее роз", Уже с усталостью не споря, А сына поезд мчит в мороз От берегов родного моря... Жандармы, рельсы, фонари, Жаргон и пейсы вековые, И вот - в лучах больной зари Задворки польские России... Здесь всё, что было, всё, что есть, Надуто мстительной химерой; Коперник сам лелеет месть, Склоняясь над пустою сферой... "Месть! Месть!" - в холодном чугуне Звенит, как эхо, над Варшавой: То Пан-Мороз на злом коне Бряцает шпорою кровавой... Вот оттепель: блеснет живей Край неба желтизной ленивой, И очи панн чертя'т смелей Свой круг ласкательный и льстивый... Но всё, что в небе, на земле, По-прежнему полно печалью... Лишь рельс в Европу в мокрой мгле Поблескивает честной сталью.

Вокзал заплеванный; дома, Коварно преданные вьюгам; Мост через Вислу - как тюрьма; Отец, сраженный злым недугом, Всё внове баловню судеб; Ему и в этом мире скудном Мечтается о чем-то чудном; Он хочет в камне видеть хлеб, Бессмертья знак - на смертном ложе, За тусклым светом фонаря Ему мерещится заря Твоя, забывший Польшу, боже! Что' здесь он с юностью своей? О чем у ветра жадно просит? Забытый лист осенних дней Да пыль сухую ветер носит! А ночь идет, ведя мороз, Усталость, сонные желанья... Как улиц гадостны названья! Вот, наконец, "Аллея Роз"!.. Неповторимая минута: Больница в сон погружена, Но в раме светлого окна Стоит, оборотясь к кому-то, Отец... и сын, едва дыша, Глядит, глазам не доверяя... Как будто в смутном сне душа Его застыла молодая, И злую мысль не отогнать: "Он жив еще!.. В чужой Варшаве С ним разговаривать о праве, Юристов с ним критиковать!.." Но всё - одной минуты дело: Сын быстро ищет ворота (Уже больница заперта), Он за звонок берется смело И входит... Лестница скрипит... Усталый, грязный от дороги Он по ступенькам вверх бежит Без жалости и без тревоги... Свеча мелькает... Господин Загородил ему дорогу И, всматриваясь, молвит строго: "Вы - сын профессора?" - "Да, сын..." Тогда (уже с любезной миной): "Прошу вас. В пять он умер. Там..."

Отец в гробу был сух и прям. Был нос прямой - а стал орлиный. Был жалок этот смятый одр, И в комнате, чужой и тесной, Мертвец, собравшийся на смотр, Спокойный, желтый, бессловесный... "Он славно отдохнет теперь" Подумал сын, спокойным взглядом Смотря в отво'ренную дверь... (С ним кто-то неотлучно рядом Глядел туда, где пламя свеч, Под веяньем неосторожным Склоняясь, озарит тревожно Лик желтый, туфли, узость плеч, И, выпрямляясь, слабо чертит Другие тени на стене... А ночь стоит, стоит в окне...) И мыслит сын: "Где ж праздник Смерти? Отцовский лик так странно тих... Где язвы дум, морщины муки, Страстей, отчаянья и скуки? Иль смерть смела бесследно их?" Но все утомлены. Покойник Сегодня может спать один. Ушли родные. Только сын Склонен над трупом... Как разбойник, Он хочет осторожно снять Кольцо с руки оцепенелой... (Неопытному трудно смело У мертвых пальцы разгибать). И только преклонив колени Над самой грудью мертвеца, Увидел он, какие тени Легли вдоль этого лица... Когда же с непокорных пальцев Кольцо скользнуло в жесткий гроб, Сын окрестил отцовский лоб, Прочтя на нем печать скитальцев, Гонимых по' миру судьбой... Поправил руки, образ, свечи, Взглянул на вскинутые плечи И вышел, молвив: "Бог с тобой". Да, сын любил тогда отца Впервой - и, может быть, в последний, Сквозь скуку панихид, обедней, Сквозь пошлость жизни без конца... Отец лежал не очень строго: Торчал измятый клок волос; Всё шире с тайною тревогой Вскрывался глаз, сгибался нос; Улыбка жалкая кривила Неплотно сжатые уста... Но разложенье - красота Неизъяснимо победила... Казалось, в этой красоте Забыл он долгие обиды И улыбался суете Чужой военной панихиды... А чернь старалась, как могла: Над гробом говорили речи; Цветками дама убрала Его приподнятые плечи; Потом на ребра гроба лег Свинец полоскою бесспорной (Чтоб он, воскреснув, встать не мог). Потом, с печалью непритворной, От паперти казенной прочь Тащили гроб, давя друг друга... Бесснежная визжала вьюга. Злой день сменяла злая ночь.