Антанас Шкема - Белый саван

— А моя жена не любит природу. Она по-прежнему влюблена в Вильнюс, — бросил через плечо инженер и прибавил звук в автомобильном радио. Как раз передавали самый последний шлягер, певица хрипловатым меццо-сопрано молила обнять ее снова и снова и с хорошо продуманной чувственностью стонала.

Гаршва внимательно оглядел волосы Эляны, солнце опять спряталось, и сидящая рядом женщина теперь напоминала задумчивого ребенка, склонившегося над деревянными чурбачками.

— А я в Вильнюсе не жил. Помню его лишь по частым наездам. Мне запал в душу один случай. Представьте, узкая улочка в еврейском гетто. Происходило это в тридцать девятом году. Странное дело, возле перекинутого мостика, соединявшего домишки, вдруг повстречалась мне монашка, молодая, бледная, она заблудилась и спросила у меня дорогу, а я точно не мог сказать. Предложил ей поискать вместе. Мы шли вдвоем и не знали, о чем говорить. Было лето, где-то около полудня, домики выглядели нежилыми, по пути нам встретился чумазый мальчуган, но добиться от него толку так и не удалось, хотя я и дал ему несколько центов. Моя попутчица даже улыбнулась при этом. Уже не помню, как мы очутились неподалеку от Аушрос Вартай [34] Место для богомольцев в Вильнюсе. . Прощаясь, монашка произнесла: «Да благословит вас Господь» — и слегка покраснела. Не знаю, но почему-то то давнее блуждание у меня ассоциируется с атмосферой Вильнюса. Жизнь этого города всегда была глубоко скрыта от меня. Я просто-напросто заблудился в Вильнюсе.

— Надо было назначить монашке rendez-vous, возможно, тогда жизнь города и приоткрылась бы для вас, — снова весело заметил инженер. У Эляны дрогнули губы.

— Боюсь, она меня бы перекрестила и этим бы все и закончилось, — парировал Гаршва.

— А вы обратили внимание на скульптуры на карнизах домов, на головы умерших дворян на фасаде? На этой самой улице Пилимо? — спросила Эляна, не глядя на Гаршву.

— Я плохо помню. Вроде видел.

— Это они заставили вас блуждать, — и она улыбнулась каким-то своим мыслям, словно в машине больше никого не было. Инженер вдруг обернулся.

— Что ты сказала?

— Ничего особенного. Просто мы вспоминали улицу Пилимо.

— А, — инженер сосредоточился на управлении машиной.

Грустная мелодия, сменившая чувственные стенания меццо-сопрано, наполнила душу печалью и вознесла тело ввысь. Зелень лиственного леса за окном исчезла. Теперь автострада пролегала среди болот. На озерках, этих болотистых лужицах, в глаза бросались рыбачьи лодки, деревянные будочки по берегам, камышовые заросли. Болота накрывал огромный небесный колпак, совершенно серый, нигде не проглядывало ни одной голубой проплешины, солнечный свет слабо сочился из-за туч, тучи были какого-то стального оттенка, и все это навевало тоску, а в салоне машины между тем рождался заговор. Руки женщины лежали на коленях, руки мужчины — на клеенчатом чехле. И женщина начала учащенно дышать, мужчина же слышал удары собственного сердца. В студеной родниковой воде у нимфы замерзли ноги, а хлынувший солнечный свет заставил фавна зажмуриться. Они оба неотвратимо приближались друг к другу, точно две статуи, которые подталкивают привидения.

— Раз уж мы начали с вами этот разговор, осмелюсь заметить, что детали заставляют атмосферу лучиться, — тихо произнес Гаршва, чтобы услышала только Эляна. — А вы могли бы рассказать мне об этих скульптурах дворян?

— Когда-нибудь, — тихо откликнулась Эляна.

— А вот и башня Jones Beach, — воскликнул инженер.

На горизонте проступило очертание острого четырехугольника, они остановились у длинного моста, инженер сунул охраннику пару монет, и когда машина снова покатила по дороге, возвышавшейся над озерками, раскиданными среди болот, в салоне произошло что-то неуловимое. Гаршва подался вперед, а Эляна, наоборот, откинулась и замерла, съежившись в уголке. Так они и въехали на площадку для стоянки машин. Затем мужчины выбрались наружу, они курили и ждали, пока Эляна переоденется. Потом настала их очередь переодеваться, и наконец они все трое в купальных костюмах двинулись к воде по цементной дорожке. Сосновый дух льнул к их освобожденным от одежды телам, Эляна нагнулась и сорвала ромашку, а ее муж поглаживал свою волосатую грудь. Гаршва разглядывал женскую фигурку, обтянутую зеленоватым купальным костюмом. Эляна и в нем была такая же неприметная, как и в своем платье без претензий. Сложена она была на редкость пропорционально, и в этой ее хрупкости, мелкости сквозила удивительная законченность — казалось, ее создал сам бог женщин. С варварской свирепостью печатал шаги ее муж, этот кентавр, совсем недавно превратившийся в человека и научившийся ходить. И долговязый фавн, подобно скульптуре Лямбрука, с еще юношески крепкими мускулами и походкой легкоатлета, но уже обремененный усталостью своего сорокалетнего возраста, замыкал шествие. Этим фавном был Гаршва.