Антанас Шкема - Белый саван

Мой грех, мое безумие, мой крик, мое жизнелюбие, моя радость — lioj ridij augo [36] Здесь и далее труднопереводимое литовское присловье. .

Мой Лифт, мой Подъемник — услышь меня.

Мое Детство — услышь меня.

Моя Смерть — услышь меня.

Приди в этот отель, коснись моих уложенных волос, подмигни менеджеру, дай беллмену на чай.

Возвести.

Скажи то единственное Слово.

Ведь я же погибаю в благодатном покое.

Меня опаляет нью-йоркская пустыня.

И я исчезну, напуганный и покладистый, исчезну, обнимая съежившегося Демиурга.

Мой Христос, услышь меня, мой Христос — я молюсь Тебе.

О felix culpa guae talem ас tantum meruit habere redemptorem! [37] Счастлива та вина, которая заслуживает такого искупителя! (лат.).

Зоори, Зоори, lepo, leputeli, lioj, ridij, augo, неужели снова защелкал соловей в Аукштойи Панемуне?

В моем лифте часто поднимается и спускается шестнадцатилетняя девушка, подружка продавщицы сигарет. Она такая искренняя. И очень ко мне расположена.

— А в мезонине водится крупная рыбешка? — интересуется она.

— О, уеа, думаю, кошельки у них туго набиты, — отвечаю ей дружески и даже подмигиваю.

— Вчера один старичок гладил меня целых два часа и ничего не сделал. Зато отвалил двадцать баксов. Наверное, от стыда.

— Тебе повезло, Лили.

— Не всегда так бывает. Неделю, а то и две назад, крутилась, как циркачка на трапеции.

Лили смеется. Она смеется так, будто входит в голубое озеро с любимым, который не осмеливается к ней прикоснуться.

— Удачи тебе, Лили.

— Спасибо, Тони.

Юные девушки для меня не существуют. Однажды я поменял маленький провинциальный городок на миниатюрный стольный град. На Каунас. Скромные девчушки сделали себе прически, накрасили губы, встали на высокие каблуки, научились вращать бедрами, а краснели они теперь лишь от ликера, разгоряченные принятым спиртным. Я не нашел в них прежней милой глупости. Пробираешься через болото по колыхающимся кочкам — на другом берегу озера целомудренно мерцает смугловатое тело, а ты, совсем как ясновидящий, смотришь на него сквозь хрустальный шар. Увы, я не нашел вдохновенной лжи. Той, которая была в рассказах моего отца, в рассказах детских писателей, в скаутских песенках, в безыскусных олеографиях, где ангелочки выглядят такими довольными, потому что их рисовал исполненный оптимизма невежда. Я не мог больше мечтать. Отныне я твердо усвоил: предаваться мечтаниям можно только на бумаге, да и то в замаскированном виде, чтобы придирчивые друзья и критики не возопили: «Господин хороший! Вы, уважаемый, ударяетесь в сентиментализм!» Часто мне хотелось заплакать, когда я набредал на распустившийся цветок; когда видел лунный свет на воде; светлые волосы, особенно если их трепал весенний ветер; порой мне хотелось плакать при виде жужжащей мухи. Но этого нельзя было делать. В мозгу у меня засел суровый клерк. Он сортирует мысли и чувства. Сорок лет сидит этот клерк на одном и том же стуле. Вот почему он так педантичен и неумолим. Нет, уважаемые, этому господину непозволительно быть сентиментальным! С глаз долой все эти бумаги, чирк, чирк, и в корзину. Пускай достаются уборщице. Он весьма логичен, этот суровый клерк. Ослушаешься его — и сразу все потеряешь. Как Данте небо, как Достоевский своих хнычущих героев.

Прозрачный шар ясновидящего. Держись, Лили. Копи. Приобретешь магазинчик и найдешь себе мужа, который пьет пиво только по воскресеньям. Сам Данте не найдет для тебя подходящего круга ада, и Достоевский тоже не отважится выжимать из такой девушки слезу. Так что крутись на трапеции, Лили!

Антанас Гаршва бросает взгляд на часы. Мне осталось семнадцать минут. О, спасительная сигарета, я молюсь тебе! Мой Христос, что ты чувствовал, когда Магдалина склонилась у Твоих ног? Когда-то я любил Йоне и считал… Впрочем, разве так важно, что я считал? Если вдруг впаду в идиотизм и расплачусь в лифте, очень сомневаюсь, что найдется хотя бы один писатель, который сумеет художественно изобразить мои слезы. Лучше выругаться. Это помогает. Проклятые сукины дети, истрепанные проститутки, импотенты, жалкие подлизы, вонючие людишки, страдающие дизентерией, сифилитики, альфонсы, говноеды, некрофилы, любители старушек. Какую мерзость еще можно придумать?

— Чудесная погода, мадам. Вы сегодня замечательно выглядите! С трудом вас узнал, — говорит Гаршва шестидесятилетней обитательнице отеля.

— Вы обворожительны, — отвечает она. И при этом оба улыбаются.

Женщины в моей жизни возникали эпизодически. Я глубоко усвоил слова одной полупроститутки. «Никогда не расходуйся на все сто процентов. Как можно больше ожесточения и как можно меньше чувства. Изгиб шеи у тебя — детский. А глаза и ресницы — женские. Но любишь ты по-мужски. Сражайся, и ты победишь».