Элигий Ставский - Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая

Прошел буксир и поднял волну. Волны катились с шумом, и одна, самая большая, дошла до щита. Я не убрал ноги. Вода просочилась в ботинки. Наверное, она попала в дырки для шнурков. На песке остались гнилая щепка и большая сизая капля мазута. Буксир был маленький, весь закопченный. Он подошел к мосту, и я видел, как кочегар нагнул трубу, чтобы она не стукнулась о мост.

Хорошо, что на этом собрании не было Нюры. Нюре дали путевку, и она уехала в санаторий.

Я посмотрел на мост. Буксир ушел. По воде волочилась, рассеиваясь, полоса дыма.

Я ждал этого собрания шесть дней, и мне все уже было безразлично. Но я не ожидал, что им придет в голову выгонять меня из цеха. Это начал Юрка Кондратьев. Он сказал, что невозможно работать, когда рядом есть такие люди, как я. Токарный участок переходит на групповой метод, и никто не согласится простаивать из-за одного. Он стучал по трибуне кулаком и требовал, чтобы я сам сказал, можно меня держать в цехе или нет. То, что он говорил, было несправедливо. Я работал не хуже, чем он, и даже лучше, чем он. Я не думал, что его поддержат. Он спросил:

- А в бригадах коммунистического труда могут быть такие, как ты?

Я молчал.

- И, наверно, все, что мы говорим, для тебя как горох об стену! — сказал он. — И на улице интереснее.

Мне нужно было молчать. Но я сказал:

- То, что ты говоришь, как горох!

- Тебе, видимо, даже нравится, что мы три часа сидим здесь из-за тебя?

- Как в кино, — сказал я. И, кроме этого, я не сказал больше ничего. Но все разозлились.

Я услышал голоса. Рядом стояли парень и девушка. Они пускали камни по воде. Девушка держала туфли в руке, и каждый раз, когда она бросала камень, один туфель падал. Они смеялись.

Меня отстоял Алексей Иванович. И еще Васька Блохин. Меня оставили в цехе.

На волны можно было смотреть не отрываясь. Они набегали спокойно и плавно. Девушка и парень ушли. Солнце село, но все еще было светло. Начинались белые ночи.

- Тебя исключили не за то, что ты потерял билет, — сказал Алексей Иванович, когда мы вышли из клуба. — Тебя исключили за то, что зарываешься.

Волны, набегая, шумели. Я смотрел, как они ползут на песок и пенятся. Я был не виноват. Все вышло как-то само собой. Я не виноват. Я мог встать и крикнуть это во весь голос. Но меня все равно никто не услышал бы. Сейчас никто. Только эти деревья, этот песок и вода. Все было не так просто, чтобы об этом можно было встать и рассказать.

Мне было еще хуже, чем на собрании. Я встал, поднял щепку и бросил ее в воду. Щепку снова выкинуло на берег. Наверное, я был похож на эту щепку. Выброшенный и никому не нужный.

Я поднял голову. На той стороне Невы горели огни. Я не заметил, когда они зажглись. Я подумал, что сюда хорошо приходить по вечерам и смотреть на город. На эти электрические фонари, на мосты, на Биржу, на Адмиралтейство, на громадный купол Исаакиевского собора. В темноте он был еще больше, чем днем. Я видел, как по набережной одна за другой шли машины. Город жил своей жизнью, и никому не было дела до меня.

Я повернулся и пошел по аллее. Деревья стояли темные и неподвижные. Мне некуда было идти и нечего было ждать. Я увидел телефонную будку. Она была свободна. Я хотел уйти, но стоял и смотрел на будку, на круглый блестящий диск, сверкавший за стеклом. Это очень страшно - быть одному и знать, что ты никому не нужен. Я нашел монету и набрал номер. Гудок был знакомый, точно такой, как всегда. Я не знал, зачем звоню. Голос Иры раздался неожиданно.

- Алло! Я слушаю вас.

Я держал трубку в руке. Ира что-то говорила. Я нажал на рычаг. Монета звякнула и почему-то выпала. Я постоял немного, потом вышел. Шел и чувствовал еще большую пустоту, чем прежде. Стало темнее. Я сел на скамейку и смотрел, как вдоль парка идут трамваи. Они шли очень быстро, на мгновение освещали деревья, кусты, скамейки, потом исчезали вдалеке, оставив после себя темноту. Если бы я мог раствориться, или исчезнуть, или спрятаться так, чтобы меня никто не видел! Но я не мог никуда исчезнуть, мне нужно было идти в общежитие. Было уже поздно. Скамейки стояли пустые. Я встал и дошел до Театра Ленинского комсомола. И только потом повернул обратно.

Вахтерша не узнала меня. Она подняла лампу, когда я проходил мимо.

- С какого этажа?

Я сказал, что с четвертого.

Лешка сидел на кровати в одних трусах и читал книгу. Алексея Ивановича не было. Матрац на его кровати был свернут, и прямо на сетке лежали рулоны обоев. Когда я вошел, Лешка отложил книгу. Я заметил, что в комнате очень чисто и пол натерт до блеска. На подоконнике стояла бутылка красного вина. Я снял пиджак, повесил его на спинку стула. Мне очень хотелось выглядеть твердым и спокойным. Лешка поднял голову. Я увидел, что глаза у него внимательные и какие-то настороженные и серьезные. Я понял, что он уже все знает. Мне ничего не нужно было в чемодане, но я нагнулся, достал его и начал перебирать вещи. Сверху лежала логарифмическая линейка. Лешкина линейка. Я сунул ее глубже, на дно, под газету. Закрыл чемодан и ногой толкнул его под кровать.