Элигий Ставский - Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая

Ира сказала:

- Ты весь синий. Тебе надо одеться.

Она не понимала меня, и я чувствовал, что не могу ничего объяснить ей. Надо было браться за весла и грести снова. Не нужно было ничего говорить. Мне трудно было выпрямиться и поднять руки. Хотелось посидеть еще. Ира наклонилась, и я увидел ее лицо сбоку.

- Это для газет, — сказала она, перекладывая сумку. — Это газетный подвиг. Подвиг ради бумаги. Только ради бумаги.

Я ждал ее слишком долго, и я не хотел верить, что все случилось вот так. Она была очень далеко от меня, хотя мы сидели в одной лодке. И я не выдержал.

- Это не для газет. Я должен отвечать перед ребятами. И у нас нельзя сказать: утопил - и все. Я должен достать, принести, и тогда пусть что угодно.

- Это странная философия.

- Это не странная. Ну, пускай странная, но неужели ты совсем не умеешь грести? Мне же нужно.

Она выпрямилась.

- Почему ты кричишь на меня? Кто тебе дал право кричать на меня?

Мы смотрели друг на друга.

- Я не кричу, — сказал я. — Я объясняю.

- Я не хочу с тобой разговаривать. — Ее лицо побледнело. — Высади меня сейчас же на берег. Высади и делай все что хочешь.

- Но ведь этим веслом так, а этим так, и все. И не надо уметь.

- Я уже сказала, — выговорила она медленно. — Высади меня на берег. Я уезжаю.

Я увидел, что глаза у нее застывшие и холодные.

Я натянул брюки и рубашку. Я греб медленно, и, когда наконец мы оказались на берегу, я понял, что она действительно уедет. В лодке остались цветы. Они были рассыпаны. Я собрал их и протянул ей. Она взяла и, не повернувшись, сказала:

- Спасибо.

Был только этот вечер и эти поля, пустые и точно брошенные, и не хотелось верить, что придет еще завтра.

Мы шли и молчали. Мы шли по старой дороге. Снова поднялся ветер. Он дул в спину, и до нас долго доносился глухой шум озера и шум деревьев. В темноте кусты казались твердыми и круглыми, а дорога была черная. Из-под ног вылетали какие-то птицы и, взлетая, кричали визгливо и неожиданно громко. На горизонте еще была узкая светлая полоса, и я видел Ирин силуэт. Она подняла с земли прутик. Шла очень прямая и размахивала им. Мы шли здесь утром.

Возле леса ремонтировали дорогу. Под ногами шуршала галька. Неподалеку горел костер, и вокруг него сидело несколько человек. Мы молча прошли по лесной дороге. Деревья стояли хмурые и настороженные.

Лес кончился. На краю поля возник слабый свет. Там был поселок. Мы шли быстро и уже подходили к старой березе, от которой начиналась прямая тропинка. Слева вырос сарай. Мы отдыхали возле него утром. Сейчас он был темный и тихий. Ира подошла к березе, она прошла березу, и я окликнул ее. Она не повернулась. Сделала еще несколько шагов и остановилась.

- Я дойду здесь сама. Я найду здесь.

Между нами была береза.

- Я провожу, — сказал я и остановился тоже.

Она не ответила. Мы пошли дальше. Тропинка оборвалась. Поселок был уже рядом. Я догнал ее.

- Ира...

- Не нужно, — сказала она. — Очень хорошая ночь. Пусть все так и останется.

- Мы скоро придем.

- Просто ты очень слабый, — сказала она. — Вот и все. И ты похож в этом на всех остальных. Очень легко дышится. Посмотри, это удивительные звезды. Вот эти, над головой.

Я не запомнил, какие тогда были звезды. Мы пришли и немного постояли на платформе. Ира молчала. Я молчал тоже. Мы стояли на краю платформы, и я почему-то смотрел на Ирины туфли. Они были такие же, как утром, чистые и белые, точно мы не прошли много километров и не бродили полдня но лесу. Подошел поезд. Свет в вагонах был тусклый и желтый.

- Я буду рада твоему звонку, — сказала она, протянув мне руку.

Прежде мы не прощались за руку. Рука у нее была маленькая и холодная. Ира поднялась на площадку. Я хотел остановить ее, но она уже вошла в вагон. Я потерял ее из виду. Проводник что-то крикнул мне. Он кричал, чтобы я отошел от вагона. Поезд тронулся. Он отъезжал медленно, и я видел вещи, людей и пустые коричневые полки. На последнем вагоне горел красный сигнал. Поезда не было, был только этот красный сигнал. Потом не было и сигнала. Я стоял один. Стоял и смотрел в пустоту.

Я понимал, что мне будет плохо, и старался об этом не думать. Предполагал всякое, вышло самое худшее: меня исключили из комсомола.

Собрание было в клубе. Я шел в клуб, и лил дождь. Дождь лил и во время собрания. Я сидел у окна и видел, как капли бежали по стеклу бесконечными мутными ручейками. Но сейчас светило солнце. Оно заходило на чистом небе, и в той стороне, где был закат, чернели фабричные трубы и ясно был виден высокий портовый кран. Мост Строителей казался каким-то бесформенным и непрочным, Дворцовая набережная точно просвечивалась. На стеклах горел желтый огонь. Я сидел возле Петропавловской крепости на старом деревянном щите, который лежал у самой воды, — на нем, видимо, загорали, — смотрел на мост, на лодки, качающиеся на волнах, на речные трамваи, на огромную неподвижную баржу, черную и тупоносую. Здесь было спокойно и тихо.