Элигий Ставский - Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая

Мы уехали к бабушке вдвоем. У бабушки был огород и возле дома сад. Нам стало лучше. Бабушка очень хорошо гадала на картах. Она гадала каждый день и говорила, что отец должен вернуться. Мама перестала думать о смерти. У нее был диплом Института иностранных языков. Но врачи не разрешили ей работать с детьми - расшатаны нервы. Мама устроилась кассиром в какую-то артель.

Война давно окончилась, а отец не возвращался. Но карты твердили свое. В саду был шалаш. И я любил лежать в нем и сквозь прутья смотреть на небо. Я строил военные планы и уничтожал целые государства. У меня были танки и самолеты, и я отнимал отца у врагов. Я тоже верил, что отец найдется. И я бил на улице соседских ребят. Я прославился своими кулаками. И вдруг оказалось, что кто-то видел отца. Не то в Киеве, не то в Виннице. Потом оказалось, что в Виннице был не он, а в Киеве - он. Его видели снова и снова. Но каждый раз в других городах и каждый раз другого: здорового и невредимого; раненного в руку; очень важного и солидного, в машине и с другой женщиной, молодой и красивой. Из всех этих разговоров я вынес только одно: на земле очень много отцов, но моего отца нет и не будет, его убили на войне, убили навсегда. Я чувствовал себя одиноким и заброшенным, и однажды украл у бабушки из сундука пятьдесят рублей и купил на базаре бутылку самогонки. Она была крепкая. Тетка вылила немного на камень и чиркнула спичкой. Самогонка загорелась. Я выпил полбутылки. Куда делось остальное - не знаю. Возвращаться домой было трудно. Улица поднималась к небу. Меня валило назад, а дома валились на меня. Я лег сперва на мостовую, потом передо мной оказалась куча песка. Песок был золотистый, теплый, мягкий и ласковый.

Я отравился и не ел два или три дня. Мать отпоила меня парным молоком. Я не мог смотреть ей в глаза. И я сказал, что сам пробью себе дорогу. Мне не нужно ни помощи, ничего не нужно.

Меня собрали. Бабушка напекла пирогов. Я уехал в Ленинград. Мама должна была приехать позже, когда мне дадут комнату.

Я учился в ремесленном, и раз в месяц мама присылала мне в конверте десять рублей. Вместе с письмом. Эти десятирублевки для меня были самым дорогим в жизни. Я вынимал их из конверта и каждый раз клялся, что сберегу и покажу маме потом, через много лет. Но это не получалось. Я их разменивал и тратил. Я видел, как их кидали в кучу других, точно таких же.

На заводе я перестал чувствовать себя одиноким и забыл, что мне нужно пробивать себе дорогу. Все было очень просто, жизнь получалась сама. И на заводе я впервые узнал, что день рождения - это праздник, и праздник не только для меня и не только мой. У нас в общежитии был такой порядок: в январе устраивали праздник для всех, кто родился в этом месяце, в феврале для тех, кто родился в феврале, и так далее. Придумал это Васька Блохин, и никто против этого не возражал. Получалось весело, интересно, и денег тоже уходило меньше, потому что делали складчину и потому что какие-то деньги давал профсоюз.

И вот пришел мой день. Выходило, правда, не точно: потому, что я родился двенадцатого числа, а не пятого. Но это было не так важно. Ничего от этого не изменилось. Вместе со мной были именинниками Женька Семенов и Люся Захарова, штамповщица из первого цеха.

После работы я сходил в душ. В комнате никого не было. Я был один. Еще совсем недавно в пять часов было темно, а сейчас было полпятого, и солнце еще не садилось. Я устроился у окна и начал бриться. Мне хотелось пойти к Ире, и совсем не хотелось, чтобы сегодня у меня был день рождения. Окна напротив были желтые, розовые и багровые. В них отражалось солнце. Я видел, что по балкону ходят голуби.

Я не пригласил Иру и не позвонил ей. Я раздумывал очень долго. И понял, что не могу пригласить ее. На это было много причин. Мне исполнялось не двадцать четыре года. Про Иру никто не знал. И потом мне совсем не хотелось, чтобы она видела, как я стою перед всеми и отчитываюсь за прожитый год. Это был какой-то дурацкий порядок. Надо было говорить, что ты сделал за этот год и что собираешься делать дальше. Раньше я не задумывался над этим, и мне казалось, что это нормально. Но теперь я отчетливо осознал, что весь этот ритуал просто ковыряние в моих мозгах и что выполнять эту церемонию не согласится ни один настоящий мужчина. Я представил, как буду стоять перед всеми и как Ира будет улыбаться. Я не мог ее пригласить. Но решил, что все же поеду к ней. Просто уйду раньше, и все. Может быть, никто не обратит на это внимания. Разве только Нюра и Лешка. Я спрятал одеколон в тумбочку.