Бернард Шоу - Три пьесы для пуритан

Что представляет собой каталог Королевской академии, как не серию утверждений, вроде: это - "Долина отдыха", это - "Афинская школа", это "Холодный октябрь", это - "Его высочество принц Уэльский" и т.п.? Большинство драматургов не пишут предисловий к своим пьесам только потому, что не умеют: чтобы быть мастерами, им не обязательно быть и мыслящими философами, и опытными критиками. Выдавая свою неспособность за достоинство, они, естественно, либо отвергают предисловия, как нечто постыдное, либо же. напустив на себя скромность, просят какого-нибудь известного критика написать его для них, будто бы говоря тем самым: "Если я захочу сказать о себе правду, я поневоле покажусь хвастуном. А не говоря всей правды, я причиню себе ущерб и обману своих читателей". Что же касается критика, которого приглашают со стороны, то ему ничего не остается, как намекать, что необычайный драматический талант его друга превзойден только его прекрасными человеческими качествами.

Ну, а я думаю - к чему же поручать другому человеку хвалить меня, если я сам могу это делать? Мне не приходится жаловаться на свои возможности. Дайте-ка мне вашего лучшего критика, и я раскритикую его в пух и в прах. Если говорить о философии, то это я своей "Квинтэссенцией ибсенизма" научил критиков тому немногому, что они понимают в ней. А теперь они обращают на меня свои орудия - орудия, которые я же для них зарядил, и заявляют, что я пишу так, словно у людей есть Интеллект, но нет Воли или Сердца, как они называют Волю. Неблагодарные! А кто же научил вас различать между Волей и Интеллектом? Не Шопенгауэр, полагаю, а Шоу.

Еще они заявляют, что вот мистер такой-то не пишет предисловий и он ничуть не шарлатан. Ну а я шарлатан. Сначала я заставил британцев слушать меня, когда, стоя на повозке в Гайд-парке, произносил речи под трубные звуки духового оркестра. И я сделал это вовсе не потому, что волей-неволей жертвовал своей любовью к уединению ради политической необходимости, а потому, что я прирожденный скоморох, как все истинные драматурги и мимы. Я прекрасно понимаю, что рядовой британский гражданин требует, чтобы все скоморохи, платя дань уважения святости его ничтожной личной жизни, на которую он обречен из-за своей неспособности жить жизнью общественной, тем самым как бы признавали свою профессию постыдной.

Так, Шекспир сначала объявил: "Замшелый мрамор царственных могил исчезнет раньше этих веских слов", а потом, в духе условностей эпохи, стал каяться: "Пред кем шута не корчил площадного". И так уж с тех пор повелось, что британец, забывая шекспировские фанфары, цитирует его покаянные слова.

Когда актриса пишет свои мемуары, она в каждой главе жалуется на жестокие страдания, пережитые ею из-за необходимости выставлять себя напоказ перед публикой. Однако она не забывает украсить книгу дюжиной своих портретов. Я, право, не могу сочувствовать этому требованию ложной скромности. Я не стыжусь ни своей работы, ни того, как я ее делаю. Я люблю разъяснять ее достоинства огромному большинству читателей, которые не умеют отличить хорошее произведение от плохого. Это приносит им пользу; это приносит пользу и мне, излечивая меня от нервозности, снобизма и лени. Я пишу предисловия подобно Драйдену и трактаты подобно Вагнеру, потому что умею это делать. Я отдал бы полдюжины шекспировских пьес за одно из тех предисловий, которые он должен был бы написать. Тишину уединения я предоставлю тем, кто считает, будто они прежде всего джентльмены, а уж потом литераторы. Для себя я выбираю ораторскую трибуну и сигнальную трубу.

Все это прекрасно. Но труба - это такой инструмент: чем больше в него трубишь, тем больше входишь во вкус. Временами я выдувал из своей трубы столь резкие звуки, что даже те, кого они больше всего раздражали, принимали новизну моего бесстыдства за новизну моих пьес и взглядов. Возьмем, к примеру, первую пьесу в этом томе, озаглавленную "Ученик дьявола". В ней нет ни единого хоть сколько-нибудь нового эпизода. Любому старому завсегдатаю театра "Адельфи", не будь он, как я далее объясню, совершенно зачарован моей пьесой, показались бы давно знакомыми и чтение завещания, и бедная сиротка, которая неожиданно нашла защитника, и арест, и героическое самопожертвование, и военный трибунал, эшафот, и отмена казни в последнюю минуту: он узнал бы все это, как узнает знакомые блюда в меню ресторана, где он постоянно обедает.

Но вот в 1897 году эту пьесу поставил в Нью-Йорке Ричард Мэнсфилд с таким успехом, который доказывает, что либо моя мелодрама была построена на очень солидной старой основе, либо американская публика сплошь состоит из гениев. И тут критики, хотя каждый из них по-своему оценил достоинства моей пьесы, единодушно признали ее новаторской - оригинальной, как они определили, на грани дерзкой эксцентричности.