Бернард Шоу - Три пьесы для пуритан

Есть два типа сюжетов, которые в самой основе своей представляются мне не только фальшивыми, но убого низменными. Один из них - это псевдорелигиозный сюжет, герой или героиня которого вершат добро из сугубо коммерческих побуждений. На земле они неохотно расходуют свой небольшой запас добродетели, надеясь, что это сторицей окупится на небесах. Очень похоже на то, как одалиска позволяет кади высечь себя за парочку миллионов золотом! Второй - это роман, герой которого, тоже неукоснительно расчетливый, все в жизни делает только ради героини. Конечно же, это в равной степени удручающе и далеко от жизни.

Сравните это с откровенно неприличным, по нашим понятиям, изображением любви в восточной литературе. Ни в одной из "Арабских сказок" (некоторые из них очень хороши) не соблюдается никакого декорума. В результате, все они бесконечно поучительнее, да и забавнее наших романов, ибо любовь в них изображается так же естественно, как всякая другая страсть. В них нет закостенелых условных понятий относительно последствий любви; нет ложного соотнесения ее телесности с общей порочностью характера, а ее сентиментальности - с общей возвышенностью; нет ложного убеждения, будто мужчина или женщина мужественны, дружелюбны и добры только тогда, когда они безрассудно влюблены (неужто не найдется какого-либо достаточно храброго поэта, который воспел бы Старых Дев Англии?); скорее мы найдем здесь настойчивое подчеркивание ослепляющей и ограничивающей силы любовной горячки - источника несчастий и неудач царственных героев.

Эти сказки, кроме того, делают очевидным ложность распространенного представления, будто интерес к этому самому капризному, непостижимому и быстротечному из всех инстинктов неисчерпаем, и будто поле английских романистов самым безжалостным образом сужено ограничениями, в рамках которых им дозволено писать о любви.

Свободный от подобных ограничений, рассказчик арабских сказок нагромождает целую кучу персонажей, приключений, чудес, тогда как английский романист, подобно голодному бродяге, думающему лишь о том, как бы насытиться, не может, по-видимому, сбросить с себя одержимость сексуальной темой и готов переписывать даже Евангелие, поскольку в стиле оригинального текста отсутствует экстатическая чувственность.

Вслед за Мартином Лютером мы давно не требуем безбрачия от священников. Однако мы все еще требуем его от нашего искусства. Результаты получаются очень нежелательные и неожиданные: ни один редактор, издатель или режиссер не примет теперь повести и не поставит пьесы без "любовной темы". Вот недавний пример - "Война миров" Герберта Дж. Уэллса, повесть о нашествии на землю марсиан. Великолепная история, от нее невозможно оторваться. Любовная тема несовместима с ее научной проблематикой: ничто не может быть более неуместным и досадным. Тем не менее г-ну Уэллсу пришлось сделать вид, что его герой влюблен в молодую особу, сочиненную для этой цели, и намекнуть, что только из-за нее он переживает тревогу по поводу, очевидно, неизбежного уничтожения человечества марсианами.

Еще один пример. Несколько лет назад один, недавно умерший, американский романист завоевал огромный успех, сочинив "Бостонскую утопию" на основе проектов, составленных небольшими группами убежденных коммунистов, которые со времен Фурье и Оуэна пытаются периодически создавать утопические колонии, вне рамок нашей коммерческой цивилизации. И даже в этой экономической утопии мы натыкаемся на неизбежную любовную интригу! Герой, проснувшись после волшебного сна в далеком будущем, встречает юную жительницу Бостона, сотворенную специально для того, чтобы он в нее влюбился. Все женщины в то время уже ходят в брюках. Но она, щадя чувства героя, добывает из музея древностей юбку и в его присутствии носит ее, дожидаясь, пока он не освоится с обычаями нового века. Когда я дошел до этого трогательного эпизода, я, подобно Паоло и Франческе, "ту книгу больше не читал". Увеличивать количество примеров не буду. Но если такого рода дурацкая чушь проникает даже в книги, где развиваются метеорологические и экономические гипотезы, то что же сказать о размерах, которых она достигает в чувствительных романах?

Самое худшее вот в чем. Так как человек по большей части мысленно представляет себя таким, каким его описывают в книгах, то он в конце концов приемлет ложное представление о себе самом, которое навязывает ему литература, и исходит из него в своих поступках. Если бы во всех зеркалах наши носы получались вдвое длиннее, мы жили бы и умирали в убеждении, что все мы Панчи, и считали бы правильное зеркало вещью, сделанной дураком, безумием или шутом. Нет, я даже уверен, что, согласно закону приспособляемости, открытому Ламарком, мы увеличили бы наши носы до желаемых размеров. Я заметил: едва какой-нибудь тип лица, появившись в живописи, начинает вызывать восхищение как образец прекрасного, он сейчас же распространяется и в жизни. Сегодняшние Беатриче и Франчески картинных галерей, которым поэты посвящают стихи, озаглавленные "Моей возлюбленной", завтра оживают в типе лица горничных и официанток.