Ирвин Шоу - Тогда нас было трое

Ему не нравился этот разговор. Берт, конечно, шутил, но Мэнни знал, что, если бы Марта в самом деле женила на себе старика с большими деньгами, Берт бы ее одобрил. Как раз накануне, когда они заговорили о том, кто какую изберет карьеру, Берт заметил: главное - это распознать свой дар и суметь его использовать. А суметь использовать - значит суметь избавиться от этого невыносимого занудства - от работы.

- Так вот, твой дар, - ухмыльнулся он, - твой дар - красота. С этим проще простого. Ты берешь мужчину, привораживаешь его - и дело сделано. Я человек, одаренный вдвойне, но в конечном счете это не так надежно. У меня есть обаяние - это раз. - В собственный адрес он позволил себе ухмыльнуться пошире. - И мне на все начхать - это два. Однако если я окажусь достаточно умен и сумею поставить на верную лошадь, то я с этого конька долго не слезу. Но вот Мэнни... - Берт с сомнением покачал головой. - Его дар - добродетель. Бедняга, что с этим добром делать?

Сейчас он сидел на краю полотенца, с удовольствием ощипывал виноградную гроздь и мотал головой.

- Нет, гостем быть - это не для меня. Я предпочитаю что-то постоянное. Ну, например, я управляющий поместьями - этакий нелепый американец без особых претензий, которому нравится жить во Франции на берегу симпатичной речки. Я хожу по полям в старом твидовом пиджаке, от меня попахивает лошадьми и новенькими дубовыми бочками, меня любят все и каждый в отдельности, я с присущей мне изощренностью беседую о политике, играю с хозяйкой в триктрак у камина, если хозяин в очередной отлучке, а потом поднимаюсь в ее спальню со стаканом арманьяка в руке и с присущей мне американской изощренностью развлекаю ее на старом родовом ложе...

- Боже, какая идиллия! - сказала Марта.

- У каждого века собственная идиллия, - мрачно парировал Берт. - Мы живем между войнами.

Мэнни почувствовал себя неловко, а когда он оглянулся на Марту, ему стало совсем не по себе: Марта смеялась. С самой Флоренции они вместе смеялись над чем угодно, говорили о чем угодно, но слышать, как она смеется сейчас, ему было неприятно.

Он встал.

- Я пойду вздремну, а вы, когда соберетесь идти, меня разбудите.

Он отошел шагов на тридцать, положил под голову свитер и растянулся на гладких, согретых за день камнях. Он слышал, как они чему-то смеялись, маленький интимный островок смеха среди огромной, пронизанной солнцем пустоты.

Прикрыв веки, чтоб солнце не било в глаза, прислушиваясь к отдаленному журчанию смеха, Мэнни понял, что ему больно. Боль была какая-то странная, она была везде и нигде. Стоило почувствовать - вот она подкатила к горлу, - и она ускользала, но не пропадала совсем, а вновь касалась его своими неуловимыми и жестокими щупальцами. Жара слепила веки, и, не в силах открыть глаза, Мэнни вдруг понял, что это не боль, а печаль.

Печаль была глубокая, путаная, в ней смешалось все: и ощущение обездоленности, и тень надвигающегося отъезда, и тоска по настоящему, которое безвозвратно становится прошлым и так же безвозвратно перестает быть простым и ясным, и путаница чувств, такая глубокая, какой он Никогда еще не испытывал. Но, потрясенный этими мыслями, поглощенный ими безраздельно, Мэнни все равно знал, что, если бы вдруг, шестым чувством угадав то, что с ним происходит. Марта перестала смеяться, встала, прошла бы эти тридцать шагов по дамбе и подошла к нему, если бы она села рядом и тронула его за руку, в тот же миг все было бы в порядке.

Но она не пошевельнулась и только громче смеялась над тем, что говорил ей Берт и чего он, Мэнни, не мог услышать.

И тогда Мэнни понял, что он сделает. Как только они поднимутся на борт и все самоограничения прикажут долго жить, а свод законов потеряет силу, он напишет Марте и сделает ей предложение. Неуклюже подгоняя слова, он стал придумывать это письмо: "Ты, конечно, я понимаю, этого не ожидаешь, потому что за все лето я об этом даже не заикнулся, но я так долго сам не понимал, что происходит со мной, и потом мы все трое договорились еще во Флоренции, что у нас все будет на чисто дружеской основе, и я рад, что так оно и было. Но теперь я уже на пароходе и чувствую себя вправе рассказать тебе, что я чувствую. Я люблю тебя, и я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Я не знаю, что ты чувствуешь, но, может быть, и тебе мешал этот наш договор, как он мешал мне, и потому ты не сказала мне ничего. По крайней мере я надеюсь, что это так. Во всяком случае, я, как только вернусь домой, найду себе работу и устроюсь, а ты можешь приехать потом, и я познакомлю тебя с родителями, ну, и так далее...".