Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

Так писали газеты. Но люди хотели знать, каким образом правда вдруг вышла наружу именно во время похорон. Все объяснялось, как писали газеты, просто: при регистрации факта смерти в муниципалитете обнаружились некоторые расхождения между официальными данными и тем, что явствовало из документов усопшего. Отсюда и интерес, проявленный квестурой, и все прочее.

На самом же деле в этом запоздалом разоблачении оставалось много загадочного; большое недоумение вызывало оно у знакомых, особенно у соседей, жильцов нашего респектабельного дома, в котором теперь воцарилась атмосфера какой-то неловкости. Казалось даже, будто бесчестье, обрушившееся на человека, бывшего для всех примером гражданских добродетелей, стало распространяться вокруг, марая и тех, кто столько лет жил с ним рядом.

Признаться, я тоже был глубоко потрясен. Уж если репутацию такого уважаемого и достойного человека смешали вдруг с грязью и покрыли позором, то чему теперь вообще можно верить? Мою тревогу усугубил неожиданный телефонный звонок. Однажды утром мне позвонил домой доктор Луччифреди из оперативного отдела полиции.

Я уже говорил, что Луччифреди был моим другом. Я всегда старался заручиться дружбой какой-нибудь важной персоны из полицейского управления: это гарантирует покой и уверенность, ведь всякое в жизни может случиться. С Луччифреди мы познакомились несколько лет тому назад в доме наших общих друзей, и он сразу же выказал мне свою живейшую симпатию. Этим я и воспользовался, устраивая так, чтобы наши встречи проходили в неофициальной обстановке: приглашал его пообедать, знакомил с нужными людьми. Словом, виделись мы с ним довольно часто. Но не было еще случая, чтобы он звонил мне в такую рань.

— Привет, Андреатта, — сказал он. — Ты, конечно, удивлен, а? Знаменитый профессор! Твой почтенный домовладелец!

— Да уж, можешь себе представить, — ответил я, не понимая, куда он клонит.

— Тебе, вероятно, хочется узнать подробности? Ведь того, что пишут газеты, маловато.

— Ясное дело, хочется.

— А что, если все расскажу тебе я? Почему бы нам не встретиться? Что ты делаешь сегодня вечером?

Он пришел к ужину. Моя прислуга готовит превосходно, и друзья всегда рады, когда я их приглашаю. А по такому случаю я попросил ее постараться особенно.

И вот мы спокойно сидим за столом, а перед нами блюдо отменных каннеллони [3] Сорт макарон. — Здесь и далее примечания переводчиков. со взбитыми сливками и стаканы с «Шато Неф де Пап». В ярком свете люстры резче выделяется глубокий шрам на левой щеке Люччифреди, его худощавое лицо чем-то напоминает Фрэнка Синатру. Сегодня он как-то особенно остер и язвителен.

— Хочешь верь, хочешь нет, — говорит Луччифреди, — но я уже полтора года следил за ним. Хочешь верь, хочешь нет, но уже целый год я знал про него всю правду. И все же продолжал тянуть. Сам понимаешь: скандал, резонанс в академических кругах…

— В таком случае, — замечаю я, — после его смерти уж тем более можно бы промолчать…

— Нет, нельзя, потому что возник вопрос о наследстве.

— Но скажи, что именно вызвало у тебя подозрение?

Луччифреди громко смеется.

— Все дело в анонимном письме. Откуда оно прибыло — неизвестно, так как почтовый штемпель подделан. Да, письмо было анонимным, но в высшей степени обстоятельным… Потом мне, ясное дело, пришлось выискивать доказательства. Ну, я и давай копать, давай копать. Уж поверь, в этом деле я достаточно понаторел.

— Но неужели за столько лет его никто так и не узнал?

— Нашелся такой, узнал. Только Силири заткнул ему рот с помощью денег. Не в один миллион ему это влетело. Мы нашли у него записную книжку, куда он заносил выплаченные суммы и даты. Но к нам этот человек никогда не обращался…

— Так какие же у вас доказательства?

— И здесь все очень просто. Отпечатки пальцев, оставленные профессором в больнице. А отпечатки пальцев Силири имелись в туринском архиве.

— Прости, но все это, по-моему, смешно. Что же в таком случае раскопал ты? К вам в руки все приплыло уже готовеньким, не так ли?

— Как сказать… — говорит он, многозначительно покачивая головой. — Почему ты исключаешь, что анонимное письмо мог написать, скажем, я?

И опять смеется. Мне же почему-то не до смеха. И я спрашиваю:

— А не странно ли, что все это ты рассказываешь мне?

— Нет, не странно, — отвечает он. — Когда-нибудь ты, вероятно, поймешь почему… Да… Я себе копаю, копаю… Терпения мне не занимать. Ждать я умею… Наступит подходящий момент…