Василий Аксенов - «Юность». Избранное. X. 1955-1965

Что любил он?
Он любил час, в который
можно лишь необъяснимо проснуться
и увидеть город.
     Странный.
          Готовый
от мальчишеского солнца задохнуться.
Он с друзьями любил за стол усесться,
смаковал вина грузинского терпкость.
Говорил:
«Пью за врачей!
За то, что сердца —
        пусть обычного —
они не могут сделать!..»
Только разве он бы смог жить с обычным!
Нет,
   конечно, не смог бы!
Это ж ясно…
Он любил погарцевать в тосте пышном.
Он придумывал шутки
и смеялся,
как ребенок,
     шоколадку нашедший,
на два города тепло излучая…
А еще он любил
добрых женщин.
(Правда, злые ему тоже встречались)…
Называли добряком его иные.
Называли чудаком его нервным.
Я не буду спорить,
но знаю поныне:
добряком он
     не был.
Чудаком
    не был.
Человеком и поэтом был.
            Всего лишь.
Человеком и поэтом.
          И только…
Если он говорил о ком-то:
«Сволочь!!» —
значит, это была сволочь.
            Точно…

Говорят, что были проводы щемящи.
Невесомые цветы легли
          на плечи.
И звучали похоронные марши.
И текли заупокойные речи…
Он не слушал.
Он лежал.
     Смотрел на солнце.
И не щурил глаз наивных и дерзких.
Было гулко.
     Было очень высоко.
Так высоко, как бывает только в детстве…
Потеряла женщина
         мужа.
Потеряла женщина
         сына…

Я не верю в эту смерть,
потому что
как же может
      земля
         без Назыма!

А все-таки ошибся старикан!
Не рассчитал всего
         впервые в жизни.
Великий хан, победоносный хан,
такой мудрец и —
         надо же! —
              ошибся…
Текла, ревя и радуясь, орда.
Ее от крови било и качало.
Разбросанно
     горели города,
и не хватало стрел в тугих колчанах.
Белели трупы недругов босых,
распахивал огонь
        любые двери.
Дразнил мороз,
смешил чужой язык,
и сабли от работы не ржавели.
И пахло дымом, п о том и навозом…

Все, что еще могло гореть,
             спалив,
к тяжелым пропылившимся повозкам
пришельцы гнали пленников своих.
Они добычею в пути менялись
и, сутолоку в лагерь принося,
всех ставили к колесам.
И смеялись:
смерть,
   если ты был выше
           колеса!
У воина рука не задрожит.
Великий хан
     все обусловил четко…

Везло лишь детям.
Оставались жить
славянские мальчишки и девчонки.
Возвышенные,
       как на образах,
что происходит,
понимали слабо.
Но ненависть
      в заплаканных глазах
уже тогда
недетская
пылала!..
Они молчали.
     Ветер утихал.
Звенел над головами рыжий полдень…
А все-таки ошибся
     мудрый хан!
Ошибся хан!
И ничего не понял…
Они еще построятся в полки!
Уже грядет, уже маячит битва!..

Колеса были слишком высоки.
А дети подрастают
        очень быстро.

Игра в «Замри!» —
         веселая игра…
Ребята с пропыленного двора,
вы помните!
С утра и до зари
звенело во дворе:
          «Замри!»,
               «Замри!»
Порой из дому выйдешь на беду, —
«Замри!!» —
и застываешь на бегу
в нелепой позе
       посреди двора…

Игра в «Замри!»,
        далекая игра, —
зачем ты снова стала мне нужна?
Вдали от детства
        посреди земли
попробовала женщина
одна сказать мне позабытое:
             «Замри!»
Она сказала:
«Будь неумолим.
Замри и ничего не говори…
Замри! —
     она сказала, —
Будь моим.
Моим, и всё!
А для других — замри!
Замри для обжигающей зари!
Замри для совести!
Для смелости замри!
Замри, не горячась и не скорбя.
Замри!
Я
     буду миром для тебя…»

На нас глядели звездные миры,
и ветер трогал
       жесткую траву…
А я не вспомнил правила игры.
А я ушел.
Не замер.
Так живу.

Не кори, что стою безмолвный.
Жаждой полдня до края полный.
Так молчит, благодарный грозам,
Луг, притихший перед покосом.