Василий Аксенов - «Юность». Избранное. X. 1955-1965

На подошвах у него
Грязь да глина
Из-под самого того
Разберлина.

Он устал… Ему бы лечь
В этом разе!
Он мешок солдатский с плеч
Скинул наземь.

На виске его седом
Бьется жилка.
На плече его крутом
Бьется жинка.

Первачи вокруг стоят
Лучших марок,
Пьет без роздыху солдат
Десять чарок.

И бросает, не доев.
Бок куриный
И ложится, охмелев.
На перины.

Шел солдат сквозь смертный лязг —
Было круто.
Не до бабьих было ласк
Мужику-то!

Слал с винтовкой всю войну,
С немцем бился…
Целовать свою жену
Разучился.

Говорит он: я люблю,
Недотрога!
Говорит он: я посплю
Хоть немного!

Эх, закончилась война
Мировая,
Жизнь пойдет теперь, жена,
Мировая!

По Карелии мчатся сани.
Люди, звери, с дороги прочь!
Мчатся сани, как в сказке, сами.
Две оглобли пронзают ночь.

Пронесутся — и нет ответа,
Только в волчьих глазах испуг.
Три шальных, три студеных ветра
Вожжи рвут из мужичьих рук.

Сосны валятся под полозья,
Белки молниями снуют,
И у старой тайги волосья
Дыбом — пепельные — встают.

Нечисть прячется в темных ярах
От волшебных, как ночь, коней.
А у тех, у шальных да ярых,
Звезды сыплются из ноздрей.

Образ детства, родной, тревожный,
Вдоль лесных пролетает вех.
На санях — стороной таежной —
Мчусь я в сказку из века в век.

Песен хочется колыбельных.
Только песен тех не слыхать.
Сосен хочется корабельных.
Только сосен тех не видать.

Серебристой покрыты мглою
Все тропинки и все пути.
Что-то в детстве забыто мною,
Не вернуть его, не найти.

Потому-то под небесами,
Расплескав на земле моря,
Мчатся сани, как в сказке, сами —
Память бешеная моя.

Гаданью в наш серьезный век,
Конечно, мы не верим.

А я вот раз нашел ночлег —
Избушка, словно терем.
Хозяйка,
    женщина-душа.
Собой немолодая.
Достала карты не спеша:
— Давайте погадаю!

Даю согласие свое, —
Гадайте, мол, не жалко.
Гляжу с улыбкой на нее:
Война,
   а тут гадалка.

И карты говорят о том.
Что
 ждет меня дорога.
Большой марьяж,
Заветный дом
И дама-недотрога.

Что я добьюсь,
       чего хочу.
Стараньем и трудами,
Что буду жив
     и прикачу
К своей бубновой даме.

Уснул военный человек.
А утром:
— До свиданья,
Благодарю вас за ночлег,
За доброе гаданье!..

И я о нем не забывал
Под ливнем,
     под обстрелом.
Среди убитых наповал,
В снегу, как саван, белом.

За мной ходило по пятам
Прямое попаданье.
Но я хитрил:
Я падал там
И вспоминал гаданье.
Оно, как тайная броня.
Становится с годами.
Оно ведет,
     ведет меня
К моей
Бубновой даме.

И впереди,
     в дыму седом,
Та дама-недотрога,
Большой марьяж.
Заветный дом.
Далекая дорога!..

Бывают дни без фейерверка,
когда огромная страна
осенним утром на поверке
все называет имена.

Ей надо собственные силы
ума и духа посчитать.
Открылись двери и могилы,
разъялась тьма, отверзлась гладь.

Притихла рожь, умолкла злоба,
прилежно вытянулась спесь.
И Лермонтов встает из гроба
и отвечает громко: «Здесь».

Он, этот Лермонтов опальный,
сын нашей собственной земли,
чьи строки, как удар кинжальный,
под сердце самое вошли.

Он, этот Лермонтов могучий,
сосредоточась, добр и зол,
как бы светящаяся туча,
по небу русскому прошел.

Пробив привокзальную давку,
Прощальным огнем озарен,
Уже перед самой отправкой
Я сел в комсомольский вагон.

И сразу же, в эту же пору.
Качнувшись и дернув сперва,
В зеленых кружках семафоров
Пошла отдаляться Москва.